Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а…
«Интеллектуальным силам», желающим нести науку народу (а не прислужничать капиталу), мы платим жалованье выше среднего. Это факт. Десятки тысяч офицеров у нас служат в Красной Армии и побеждают вопреки сотням изменников. Это факт.
Что касается Ваших настроений, то «понимать» я их понимаю (раз Вы заговорили о том, пойму ли я Вас). Не раз и на Капри, и после я Вам говорил: Вы даете окружить себя именно худшим элементам буржуазной интеллигенции и поддаетесь на ее хныканье. Вопль нескольких интеллигентов по поводу «ужасного» ареста на несколько недель Вы слышите и слушаете, а голоса массы, миллионов рабочих и крестьян, коим угрожает Деникин, Колчак, Лианозов, Родзянко, красногорские (и другие кадетские) заговорщики, этого Вы не слышите и не слушаете. Вполне понимаю, вполне, вполне понимаю, что так можно дописаться не только до того, что-де «красные такие же враги народа, как и белые» (борцы за свержение капиталистов и помещиков такие же враги народа, как и помещики с капиталистами), но и до веры в Боженьку или в царя-батюшку. Вполне понимаю.
Ей-ей, погибнете, ежели из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю скорее вырваться. Лучшие приветы! Ваш Ленин.
Ибо Вы ведь не пишете! Тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов и не писать – для художника разве не гибель, разве не срам?»
Шаляпин замолчал, уставившись в только что прочитанные листки. Сложные и противоречивые мысли его беспокоили.
– Ну что скажешь? – нетерпеливо спросил Горький. – Маша тоже написала ему, он ей ответил в том же духе: преступно не арестовывать кадетскую и околокадетскую публику, она вся способна помогать заговорщикам, ей-ей лучше… Это его любимая поговорка..
– Понять красных тоже можно, Алексей Максимович, обстоятельства в последние дни довольно резко переменились. Питер в чрезвычайном, осадном положении. Налетели на нас белые, как-то прямо в один миг, и стоят сейчас в Гатчине-Павловске, Красном Селе и Петергофе – вот-вот налетят и на Питер. Сражения идут, кажется, у Пулкова. Что будет – никто ничего не знает, но, во всяком случае, положение очень серьезно – все поставлено на ноги, ты же видишь, и в самом Петрограде нарыты окопы, так как решено дать бой, в крайнем случае, в самом городе…
– Этот преступный план Троцкого и Зиновьева Политбюро ЦК отвергло, город будут защищать до последних сил. А что касается Ленина, то он, кажется, не понимает одного: гражданская война возникла из-за того, что большевики насильно захватили власть, разогнали Учредительное собрание, расстреляли тех рабочих, которые в начале 1918 года вышли на демонстрацию протеста против грубого насилия, выступили против дикого красного террора. Я ненавижу войну как самое жестокое явление, но, когда меня берут за горло, я буду защищаться до последней капли крови… Когда большевики взяли за горло помещиков и капиталистов, кадетскую и околокадетскую интеллигенцию, по выражению Ленина, то они вправе защищать свою честь и достоинство, наконец, жизнь свою и своих детей, свое имущество… В Европе война кончена. Победители начали мирную жизнь, строят новые дома, заводы, фабрики, но, кроме этих мирных устремлений, страны Запада пытаются укротить Россию и потом ограбить ее, как до войны грабили Турцию, Китай, как собираются ограбить Германию, ведь ты знаешь, что победители заставили побежденную Германию принять такие условия мира, которые в десятки раз тяжелей Брестского мира… А у нас до сих пор истребляют друг друга, разрушают вековые плоды своего великолепного труда, превращая в кучи мусора храмы, дворцы, дома, уничтожая города, деревни, библиотеки, бесценные архивы, изгадили, отравили землю, сотни тысяч десятин земли, прекрасно возделанной их предками и ныне надолго засоренной осколками железа и отравленной гнилым мясом безвинно убитых людей… А тут еще тысячи арестованных в Питере лучших людей нации, которые могут быть в один миг уничтожены по мановению пальца Зиновьева… Ох, Федор, если б ты знал, как болит мое сердце за все, что у нас происходит в стране.
– Я тоже пытаюсь кое-кого вызволить, но уж очень обстановка тяжелая, так и рыскают по домам, так и хватают всех подряд, кто хоть мало-мальски похож на интеллигентов… А тут еще и театры закрыли… раз не работаешь, то и не ешь, по-нынешнему. Вот и получается, что сразу образуется брешь в твоем бюджете, весьма отражается на экономической жизни нашего дома. Хотя и имею кое-какие запасы, привезенные мной из Москвы, однако они уже подходят к концу, а хлеб, ты знаешь, у нас продается уже по триста – триста двадцать рублей за фунт… Конечно, я-то не пропаду, сумею выпутаться и из этого тяжелого положения. Гораздо хуже обстоит дело с моим моральным состоянием. Я, кажется, начинаю немного падать духом, к тому же у меня семья в Москве… Меня страшно волнует, что настанет момент, когда я не сумею заработать деньжонок, чтобы прокормить всех моих детей в Питере и в Москве. Ведь на носу холода, а между тем я слышал, что дрова в Москве стоят десять тысяч рублей сажень… А работать негде – в Питере все закрыто, в Москву ехать или куда еще – кто его знает, может быть, окажешься отрезанным белокожими…
– Тебе нельзя здесь более оставаться, Федор. Ты как бельмо на глазу у комиссаров, превосходно одет, любишь вкусно поесть, не дурак и выпить хорошего вина и коньяку.
Шаляпин устало развел руками.
– Правда, правда, тебе пора уезжать на гастроли. Я говорил с Марией Федоровной, она обещала при случае поговорить с властями… Почти пять лет ты никуда не выезжаешь из России…
В Европе сейчас мирная жизнь восстанавливается, скоро потянет их и к опере. Запад разбогател на этой войне, особенно Америка.
– Ты прав, но не будет ли это похоже на бегство? Мой народ страдает, мучается вся Россия, а я поеду искать себе веселой и богатой жизни… Я все время вспоминаю один петербургский обед с друзьями, обед был устроен депутатом Моисеем Сергеевичем Аджемовым, он присяжный поверенный, член ЦК партии кадетов, но дело не в титулах.
– Да я его хорошо знаю, – перебил Горький.
– В числе его друзей, бывших на обеде, были Маклаков и Стахович, наши общие друзья, мы их вроде бы провожали на дипломатическую работу: Маклакова – послом в Париж, а Стаховича – послом в Мадрид. Было весело, как всегда на такого рода пирушках, подтрунивали друг над другом, но, поверь, сквозь веселье, смех и юмор чувствовалась какая-то внутренняя печаль… По наивности моей я еще надеялся, что революция обновит, укрепит и вознесет нашу родину, и горькой фразой откликнулся на мои слова Маклаков, этот выдающийся русский человек, он вздохнул и многозначительно сказал: «Не будет ни одного человека, совершенно ни одного, кто бы избегнул в будущем страданий». А ведь я революцию ждал и желал ее прихода, красную ленточку в петлицу вдевал, кашу-то революционную для «накопления» сил едал, а как пришло время, когда каши-то не стало, а осталась мякина только – бежать?! Что подумают те, кто останется здесь? Нехорошо как-то получается!
– А ты не думай об этом… Ты посмотри, кто нами командует, даже Ленин, лучший из большевиков, не принимает иных точек зрения, только террор, к тому же беспощадный, в особенности против интеллигенции, против мозга нации… Ты посмотри, кто в начальстве ходит… Я любил в социалистах искренность и простоту, а в большевиках, которые сейчас у власти, эти качества начисто отсутствуют… Возьми Троцкого, Зиновьева, Каменева… Куда подевалась их человечность и простота, изверги какие-то… За малейшее несогласие с ними – расстрел, тюрьма, конфискация. А в Красной Армии что творится… Если какая-либо часть отступила, то расстреливают каждого десятого. И это социалисты?
– У меня недавно такой казус вышел с нашей местной властью. Какой-то из моих импресарио предложил мне устроить концерт, я, естественно, согласился, деньги-то нужны, он расклеил афиши, все как полагается. И вот в день концерта узнаю, что мой концерт запрещен. Запретил какой-то Москвин. Почему? Оказывается, есть такой петербургский губернатор, чуть ли не заместитель Зиновьева. Дали мне телефон, звоню.
Шаляпин встал, изогнулся просительно, сделал скорбную мину:
«Как это товарищ, – а сам думаю, можно ли говорить «товарищ», не обидится, приняв за издевательство? – слышал я, что вы концерт мой запретили».
Горький, довольный и улыбающийся, откинулся на кресло в ожидании талантливо разыгранной сценки.
Так оно и получилось…
«Да-с, запретил, запретил-с, сударь!» – слышу я резкий, злой крик. «Почему же?» – упавшим голосом
