суетой повседневной жизни не давала ему такой возможности. И вот прекрасный товарищ подтолкнул его к исполнению заветной мечты. К обоюдному согласию решили поставить «Каина» Байрона, роль Люцифера согласился сыграть Шаляпин, а роль Каина – Юрьев. В шекспировской трагедии «Ричард III» Шаляпин предложил сыграть роль Болинброка, а Юрьев – заглавную роль. Наконец, Шаляпин предложил поставить «Короля Лира», поочередно играя Лира с Юрьевым. Кроме того, наметили поставить «Бориса Годунова» Пушкина и «Сарданапала» Байрона… А сколько еще прекрасных трагедий найдется в мировой классике…

А пока вместе с Юрьевым стали готовить роль короля Филиппа из «Дон Карлоса» Шиллера. «Когда он читал вполголоса, – вспоминал Ю.М. Юрьев, – все было хорошо. Лучшего и желать было нельзя. Так проникновенно, выразительно и с такой ясностью выделялась вся внутренняя линия роли, что я думал: «Ах, как это будет замечательно!..» Но коль скоро он принимался читать ее в полный голос – все рушилось. Его привычка певца давать звук на диафрагме делала его речь неестественной, его голос резонировал в полости рта слишком сгущенно, и в результате получалось совершенно неприемлемое для драмы. Четкости и определенности фразы не получалось – все расплывалось, как на промокательной бумаге… Оказывается, принцип постановки звука для речи во многом расходится с принципом постановки для пения. Но это его не обескуражило. По-видимому, Шаляпин серьезно задумал застраховать себя на случай, если со временем голос ему изменит, чего он так боялся, и если он будет вынужден расстаться с карьерой оперного певца, чтобы в крайнем случае свое большое дарование применить в драме. И для этой цели мы принялись за черную подготовительную работу и стали тренироваться на гекзаметре. Занятия наши шли регулярно и успешно, и он уже был близок к цели…»

Но время было беспокойное, тревожное, приходилось участвовать во многих начинаниях советской власти: то в составе жюри Шаляпин отбирает лучшие произведения на тему «Великая русская революция», то по настоянию Блока и Чуковского принимается за работу над воспоминаниями о Горьком, то участвует в концерте памяти Карла Либкнехта и Розы Люксембург в Народном доме, то в срочном порядке мчится в Москву для участия в экстренном совещании представителей всех государственных театров Москвы и Петрограда, которое должно выработать документ об организации Ассоциации государственных театров. На этом совещании присутствовали и Станиславский, и Немирович-Данченко, и Южин-Сумбатов, и Садовский, и Остужев, и много других известных Шаляпину артистов и деятелей театров.

Но выработка документа об организации ассоциации – это лишь полдела. Накопилось много таких вопросов, которые не мог решить и Луначарский; он-то и посоветовал группе театральных деятелей, чувствуя свое бессилие, пойти к Ленину на прием.

И вот Эскузович и Шаляпин зашли к Луначарскому, чтобы под его руководством пойти к назначенному сроку, но Луначарский был занят и попросил подождать. Эскузович покорно согласился, а Шаляпин клокотал, не умея ждать и сидеть в приемных.

– Вот, Иван Васильевич, не могу понять, почему и большевики переняли у царских чиновников все те же манеры: раз чиновник знает, что я в нем нуждаюсь, то обязательно заставит ждать… За последний год я побывал во многих приемных нынешних начальников, встречался чуть ли не со всеми вождями революции – министрами, градоначальниками, начальниками ЧК, командирами Красной Армии, комиссарами и городского и районного масштаба, и вся эта публика заставляла меня ждать, ибо знали, что я пришел с какой-нибудь просьбой… И действительно, я всегда являлся к ним в качестве просителя и ходатая то за себя, то за других. Вот, помните, урезали паек артистам и вообще работникам Мариинского, Большого театров, а может ли голодный и замерзающий от холода артист выходить на сцену и в полную силу играть свою роль… Вот и делегировали меня к военному министру ходатаем. Случай вскоре представился: в Большом театре состоялся какой-то коммунистический праздник, пришли вожди. Троцкий сидел в ложе, которую раньше занимали великие князья, из нее был прямой выход на сцену. И вот я в антракте попросил его принять меня, он благосклонно меня принял. «Вот, – говорю я, – не за себя, конечно, пришел я просить, а за актеров. Трудно им. У них уменьшился паек, а мне сказали, что это от вас зависит прибавить или убавить». Троцкий сурово посмотрел на мою сытую физиономию и четко, буква к букве, ответил: «Неужели вы думаете, товарищ, что я не понимаю, что значит, когда не хватает хлеба? Но не могу же я поставить на одну линию солдата, сидящего в траншеях, с балериной, весело улыбающейся и танцующей на сцене». Я подумал и сказал: «Печально, но резонно». Вздохнул и сказал: «Извините», – и как-то стушевался… Можете себе представить, Иван Васильевич, что я в те мгновения чувствовал… Я не раз потом замечал за собой, что, как только моя просьба не удается, как-то невольно стушевываюсь, а ведь вы знаете, что я не из пугливых… С королями, великими князьями, императорами разговаривал, бывало, и о чем-то просил, но я не помню случая, чтобы мне отказали в просьбе, а тут – так обидно стало… Вот и сейчас… Придем к Ленину, а он тоже скажет что-нибудь вроде Троцкого…

– Нет, Федор Иванович, многие говорят о Владимире Ильиче только хорошее: чуток ко всякой просьбе, внимателен к каждому человеку, а не только к выдающемуся, – сказал Эскузович, уже год исполнявший обязанности, которые исполнял Теляковский, и познавший некоторые особенности нынешних правителей. – Вот наши питерские дамы чувствуют себя вольготно под покровительством Зиновьева, ведь только потому они ведут себя так нахально и просто требуют передать накопленные годами богатства императорских театров – декорации, костюмы, реквизиты, материалы различных мастерских – провинциальным театрам и самодеятельным кружкам: дескать, надо помочь провинции встать на ноги и работать так же, как Мариинский и Большой, Малый и Александрийский…

– Я слышал, Иван Васильевич, что некоторые уж совсем леваки требуют передать и здания бывших императорских театров для их пролеткультов и прочей дребедени… Вот ведь до чего договорились. И все наши питерские власти… Был я у Зиновьева, нужда заставила пойти к нему…

Шаляпин внимательно посмотрел на дверь, за которой совещался Луначарский, понял, что время есть.

– Повадились ко мне мелкие комиссары… Знают, богатый дом, есть чем поживиться… Материально страдая, как и все, я все-таки кое-как перебивался и жил более или менее, я ведь часто выступал у матросов и солдат, они в знак благодарности за доставленное удовольствие давали мне продуктов… Я не отказывался: вы ж знаете, у меня двое маленьких детей в Питере, пятеро в Москве да у Марии Валентиновны двое детей от первого брака. И всех я считаю своими… Так что соглашаюсь на любой гонорар, лишь хоть что-нибудь принести детям, которым иной раз не хватало даже молока. И вот какие-то бывшие парикмахеры и сапожники, став комиссарами, объявили меня буржуем, а мой дом подлежащим всяческим контрибуциям. То и дело стали навещать меня эти люди. Вначале это меня немного забавляло и смешило. С умеренными дозами таких развлечений я готов был мириться, но эти милые комиссары зачастили в мой дом… Купил я как-то у знакомой балерины пятнадцать бутылок вина, и с приятелем его попробовали. Лег спать. И вот часа в два ночи меня будят: «Опять пришли!» Вошел в гостиную, там молодые солдаты с ружьями и двое штатских. Штатские мне рапортуют, что по ордеру революционного районного комитета они обязаны произвести у меня обыск. Я говорю: «Недавно у меня были, обыскивали». – «Это не наша организация, из соседнего района». – «Ну валяйте обыскивайте. Что делать?» Они опять подымают ковры, трясут портьеры, ощупывают подушки, заглядывают в печку. Конечно, никакой «литературы» у меня не было, ни капиталистической, ни социалистической, ни революционной. Вот эти тринадцать бутылок вина привлекли их внимание. «Забрать вино», – скомандовал старший, и я похолодел от возмущения. «Давайте лучше вместе разопьем!» – попросил я, но «парикмахеры» устояли. И вино забрали. В игральном столе нашли карты. Не скрою, занимаюсь этим буржуазным делом. Преферансом или бриджем. Забрали. А в ночном столике моем нашли револьвер. Забрали. И тут я взмолился: «Позвольте, товарищи! У меня есть разрешение на ношение этого револьвера. Вот смотрите: бумага с печатью». Но это не смутило моих ночных мучителей: «Бумага, гражданин, из другого района. Для нас она необязательна…» И сколько было таких случаев вторжения в мою квартиру, дома все тряслись от каждого стука…

Да и как же не трястись… Императора и его семью расстреляли, многих великих князей расстреляли, десятки тысяч офицеров в Питере расстреляли, братьев Стюарт расстреляли, Теляковского арестовывали, слава Богу, мне удалось его спасти… И вот эти визиты бывших сапожников и парикмахеров мне надоели. К тому же районные власти возжелали, чтобы Мария разгружала баржу. Я решил пойти к Зиновьеву, что оказалось делом непростым. Долго мне пришлось хлопотать о пропуске в Смольный. Наконец получил несколько пропусков, надо было пройти через целую кучу бдительных надзирателей, патрулей и застав.

– После покушения на Ленина, убийства Володарского, Урицкого и некоторых других видных