именно в преодолении разных препятствий материального и общественного характера. А говорили, что он «скандалист и озорник», думал Шаляпин, не отрывая глаз от пухлого лица и шевелящихся мягких губ. Нет в Дягилеве никакой барской лени, во всех его повадках – фантастическая энергия человека, любящего распоряжаться, командовать. Он как полководец на поле сражения, но, в отличие от полководца, он видит даже мелочи, подробности, детали, ускользающие от фельдмаршалов и генералиссимусов, как назвал его Александр Бенуа. Нет, пожалуй, Шаляпин не ошибся, что согласился поработать с Дягилевым.

– Э-э, Федор Иванович, да вы, кажется, от меня далеко и не слушаете меня. Так я заканчиваю, уж потерпите капельку… Римский-Корсаков заволновался и спрашивает меня: почему я интересуюсь подлинным текстом оперы Мусоргского, а не отредактированным. А я ему и отвечаю, старая партитура Мусоргского у меня оттого, что всякий вопрос, которым я занят, я изучаю до конца. Всякую чашу, так сказать, пью до дна. В частности, меня заинтересовали колокола и куранты, которые не вставил Николай Андреевич в свою новую обработку оперы, вышедшую совсем недавно. А почему? Если мы на будущий год будем ставить «Бориса Годунова» в Париже, то непременно эта сцена будет с колоколами и курантами. Жду от вас, Федор Иванович, помощи, ибо считаю наше дело общим. При этом великого князя Владимира, а через него и государя императора, я должен убедить, что наше предприятие полезно с национальной точки зрения, может способствовать тому, что Россия получит от Франции и других европейских стран столь необходимые займы, министра финансов в том, что оно выгодно с экономической стороны, а директора императорских театров, что оно принесет пользу для императорской сцены… И скольких еще я должен убеждать… Даже мои старые друзья, в которых я был совершенно уверен, и то на первых порах брюзжали и ворчали, даже самый проницательный Саша Бенуа и то сомневался. «Неужели нельзя будет предпринять в Петербурге что-либо свое, отдельное и грандиозное? Неужели Сережа устроит концерты в Париже, для чужих, а надо бы что-ли-бо наше для своих», – писал он нашему общему другу. И вот не понимают, что я демонстрацией великих достижений русской музыки здесь, в Париже, принесу своему отечеству больше пользы, чем устройством очередных концертов в России. Но я их убедил…

– А Глазунов? Рахманинов?

– И Глазунов, и Рахманинов, и Скрябин, и Артур Никиш, и Феликс Блуменфельд… Грандиозные концерты будут в Париже, не подведите меня, Федор Иванович, а то я знаю, вы человек увлекающийся.

Довольные друг другом, антрепренер и артист расстались.

«На что Дягилев намекал, сказав, что я человек увлекающийся… Неужели прослышал? Вроде бы я никому не говорил…» – думал Шаляпин, поднимаясь к себе в номер. С минуты на минуту должна была приехать в Париж Мария Валентиновна, заказавшая себе номер в этой же гостинице, но об этом никто не должен был знать. Неужто пронюхали? А может, она сама из бабского тщеславия кому-нибудь брякнула, а та и защебетала… Рассказывал ведь ей, как встретили в Нью-Йорке Горького и Марию Федоровну, выгнали из гостиницы, раз не венчаные, то убирайтесь, не нарушайте общепринятой морали, не смущайте молодых американцев. Конечно, Горький написал письмо в газеты, в котором обвинил хозяина отеля в недостатке такта по отношению к женщине, и пообещал игнорировать сплетни, но факт остается фактом: настроение было испорчено негодяями и сплетниками. К тому же у Горького с женой все было полюбовно решено – они разъехались тихо и мирно, по-хорошему переписываются, сообщая все наиболее важные события друг другу… У него, Шаляпина, совсем другое положение, он женат, любит свою жену, своих пятерых детей. И он не может допустить, чтоб о нем, Федоре Шаляпине, писали, как и о Горьком, что он двоеженец, бросил первую жену на произвол судьбы, а дети умирают с голоду. Публика ему этого не простит. Да и он не позволит так говорить о нем, просто не даст повода. А потому он не позволит Марии Валентиновне преследовать его по пятам.

Но как только увидел Марию Валентиновну, как тут же и позабыл о своем твердом решении быть похолоднее с ней: уж очень она была хороша, красива той северной красотой, которая так пленяет мужчин. Светлые большие глаза постоянно улыбались какой-то загадочной странной улыбкой, крупные губы просто, как магнит, притягивали к себе, да и вся она обаятельная, мягкая, добрая, щедрая, словно была предназначена ему судьбой. Что ж с этим можно было поделать… На одно уповал Шаляпин – в Париже можно остаться незамеченным. Это не Москва и не Петербург, где он уже не может ни на минуту остаться наедине с самим собой. А так иной раз хочется…

До концертов оставалось несколько дней, и Шаляпин с Марией Валентиновной целыми днями бродили по городу, заходили в музеи, побывали на выставках; иногда нанимали фиакр, но чаще просто бродили. Бывало, набегали тучи, шел крупный весенний дождь, закрывались зонтиками и убегали в отель, где надолго закрывались. И никому до них не было дела.

Шаляпин много раз бывал в Париже, но никогда у него не было столько свободного времени, как в эти дни. Здесь по-прежнему много было русских, годами живших и работавших, особенно художников. В Лувре подолгу стояли у знаменитой Моны Лизы, таинственно, загадочно улыбавшейся, у «Мадонны в гроте», «Святой Марии на коленях святой Анны», менее известных картин Леонардо да Винчи, и снова возвращались к Моне Лизе. А все потому, что Шаляпину показалось, что Мария не менее загадочно улыбается и не менее красива, надо еще раз посмотреть и сравнить. Шаляпин смотрел на картину, потом на Марию, пристально разглядывал ее лицо, руки, фигуру, окидывал ее взглядом сверху донизу и, оставшись довольным, убедительно доказывал, что в Марии есть что-то общее с мадоннами. Мария возражала, а он еще с большим жаром доказывал, настаивал на сходстве.

И в таком веселом, непринужденном настроении подходили к картине Корреджио «Сон Антиопы», игра начиналась снова: посмотрит на картину, потом на Марию… Долго стояли у картины Джорджоне «Сельский концерт»: две обнаженные женщины и двое мужчин, одна набирает воду из водоема в кувшин, другая наигрывает на флейте. Потом – Рафаэль, Тициан, Веронезе, Ван-Дейк, Ватто, Шарден, Клод Лоррен, Милле, Кара, Руссо… Долго любовались «Самофракийской крылатой победой»… В Люксембургском музее обратили внимание на портрет матери Уистлера… Потом – Дега, Мане, Моне, Сислей, Писсаро, Ренуар, которых только недавно обливали грязью, а сейчас восхищались неповторимостью и живописностью красок.

Подолгу гуляли в саду, примыкавшем к Люксембургскому музею, а утомившись, садились под тенистыми каштанами и забавлялись, как малые дети, поглядывая на нарядных ребятишек с нянями и матерями. Встречались кормилицы в русских нарядах, даже в кокошниках, вышитых бисером, с бусами на шее, с яркими лентами и в широких русских кофтах. Это вовсе не означало, что перед ними русские женщины, просто такова была мода у богатых парижанок. Любовались, как дети пускали в бассейне кораблики и лодочки, вспоминая при этом своих детей. Отдохнув и налюбовавшись на детей, Шаляпин и Мария поднимались, медленно проходили мимо бюстов и статуй, лишь скрип желто-розового песка под ногами нарушал обступившую их тишину. Украдкой целовались в тенистых аллеях и выходили к Сорбонне.

– Как хорошо, что мы встретились здесь в это время. Ты посмотри, бульвары все в зелени, каштаны цветут, – восторженно произнес Федор Иванович.

Они шли по мосту через Сену, вдали виднелись башни Нотр-Дама. Садились на империал конки и не успевали следить за мелькавшими перед их глазами бесчисленными достопримечательностями исторического Парижа. И все это мелькающее вставало перед глазами как нечто великое и незабываемое.

– Странный и удивительный город. Все здесь находят то, что ищут. Одни учатся, другие развлекаются, третьи получают заряд интеллектуальной жизни, бегущей, меняющейся, полной блеска и дерзаний. И почему ж только в этом городе каждый может найти то, что ищет… Удивительный город… А главное для нас с тобой, Мария, здесь можно затеряться в толпе даже гению, каждый пройдет мимо него, не обратив внимания. Прекрасный город – Париж.

Шаляпин все эти дни был в прекрасном настроении, весел, говорлив, сыпал веселыми историями, которых знал очень много, он в эти дни по-настоящему отдыхал. Ему было очень хорошо с Марией