артистов. Кроме Барная, которого я уже знал как режиссера Королевского драматического театра, ко мне в уборную приходили и другие артисты, удивленные тем, что я играю оперу как драму. Я выслушивал немало тяжеловесных комплиментов, построенных очень многословно и прочно.

Император посещал каждое представление, не стесняясь хохотал на весь театр, перевешивался через барьер ложи и вообще вел себя как добрый немецкий бурш. В последний вечер мы дали сборный спектакль из разных опер; я играл в «Севильском цирюльнике». Император перешел в ложу рядом с кулисами и пригласил во время антракта к себе Рено – француза, игравшего Мефистофеля в «Гибели Фауста», меня, Купера и режиссера.

Войдя в ложу, мы увидали Вильгельма, стоявшего, опираясь на правую ногу, с рукою на эфесе шпаги. Он был уже не молод…

Кайзер взял футляр из рук какого-то высокого человека во фраке и вынул из футляра золотой крест Прусского Орла. Он сам хотел приколоть мне орден на грудь, но ни у кого не нашлось булавки, хотя в ложе были женщины и в их числе – императрица. Улыбаясь, он передал мне орден в руки.

Неловко было мне стоять пред ним в костюме Дон Базилио, в засаленной рясе латинского священника, с ужасающей физиономией и невероятным носом… Я был очень рад, когда беседа кончилась».

После прощального банкета в гостинице «Бристоль» Шаляпин уехал в Париж, а Собинов и Иола Игнатьевна с сыном в Москву.

В Париже Федор Иванович остановился в отеле, где жил Дягилев, в отеле «Мирабо» по улице Мира. То ли случайно, то ли по заранее обдуманному плану неистового предпринимателя, но вскоре Шаляпин убедился, что его номер находился точно над дягилевским и при желании можно было спуститься к нему по служебной лестнице. Но можно было и подняться и проверить, не подведет ли знаменитый артист в дни концертов… Уж не контролировать ли действительно собирается его Дягилев? Но эти несуразные мысли Шаляпин тут же отбросил, убедившись, что лестница может быть плотно заперта на внутренний засов.

В первые же дни Шаляпин понял, что Дягилев затеял дело с размахом и крепко держит в своих руках все нити предприятия. При очередном свидании не удержал своего восторга:

– Сергей Павлович, вокруг вас и вашего предприятия столько же движения и жизни, сколько и на всех улицах Парижа. Пожалуй, едва ли не больше, – сказал Шаляпин, довольный найденным комплиментом. Только что вышли представители дирекции Большой оперы, а очередные визитеры еще не успели переступить порог номера Дягилева.

Дягилев занимал две большие комнаты, в одной из них, приемной, стоял превосходный «Блютнер», по клавишам которого он уже прошелся и остался доволен его звучанием.

– Если вы иронизируете, то напрасно…

Шаляпин запротестовал:

– Помилуйте, Сергей Павлович, героическое дело предприняли.

– Хорошо, что вы понимаете это, сам Чайковский добивался, чтобы его поставили в «Гранд-опера», но так и не добился. А мы предложили концертные номера, и билеты нарасхват, огромный зал будет переполнен. Вы представляете? Значит, идет игра в нашу пользу! А как трудно было всех соединить, сколько уговаривать пришлось. Только сейчас стали понимать, какую силу в себе таит реклама, вот мне и пришлось сначала выпустить иллюстрированную программу концертов с портретами и автографами композиторов, произведения которых будут здесь исполняться. А вы думаете, это просто? – с вызовом спросил Дягилев. – Вот договорился с Балакиревым, в программу концертов я включил его симфоническую поэму «Тамара», он ждет Леву Бакста к назначенному часу, а Бакст захворал, несколько дней не выходил из дому, я бегу к Балакиреву, чтобы объясниться, а заодно и попросить автографную первую страницу партитуры этой поэмы и его портрет для программы концертов, а он, видите ли, обиделся и не принял меня. Заезжал дважды к Глазунову, но каждый раз меня уведомляли, что принять меня не могут. Понятно, он один из последних могикан, один из славной стаи великанов русской музыки, но ведь французам-то он неизвестен. Вот и приходилось каждый раз наступать на собственную гордость и вновь обращаться к великим мира сего для их же блага. И вот результат – Лева Бакст успел написать портреты Балакирева и Сергея Михайловича Ляпунова, тоже, как вам известно, композитора.

– А Римлянин согласился приехать? – спросил Шаляпин.

– И о переговорах с Николаем Андреевичем тоже целый день можно рассказывать… Сначала он категорически отказался: «В Париж, нет! Я не поеду, чтобы видеть публику, которая не поняла нашего Чайковского». Но и я не допускал себе даже мысли, что наши концерты пройдут без Римского-Корсакова, а посему снова и снова обращался к нему, представляя все выгоды от этой поездки, словом, Федор Иванович, расшивался бисером, подбирал самые почтительные слова в письмах, чтобы уговорить его. Напомнил о бесконечных трудностях, которые представляет это дело, о необходимой поддержке со стороны любимого и дорогого учителя. Напомнил ему, что он своим отказом может опечалить всех участников концертов, нанесет большой вред тому общему делу, которому он выразил сочувствие и поддержку.

– Конечно, он побаивался дальней дороги. Староват становится наш великий маэстро, хвори к тому ж его одолевают, – пытался объяснить Шаляпин упорное сопротивление знаменитого композитора столь великому патриотическому делу.

– Нет, Федор Иванович, вы ведь тоже знаете, что в прошлом году Николай Андреевич вместе с семьей больше двух месяцев путешествовал по Европе, не побоялся дальней дороги, как вы говорите. Тут другое… Я ж ему пообещал, что путешествие его не будет утомительным, мы окружим его всеми возможными заботами и будем к его полнейшим услугам, лишь сделайте нам величайшее одолжение и помогите нам, как никто другой помочь не может. Наконец сломил его сопротивление, и он с досадой произнес: «Ехать так ехать, – сказал попугай, когда кошка тащила его из клетки». А главная причина его упорства в том, что я, уж признаюсь вам в своей глупости, в дни учебы занимался теорией музыки и композицией у профессора Петербургской консерватории Соколова Николая Александровича, но его похвал и признания мне показалось маловато, и я отправился к Римскому-

Корсакову, узнать его мнение о моих опытах. Сами понимаете, что я жаждал услышать только похвалы в свой адрес, а он не совсем лестно отозвался о моей музыке, посоветовал поучиться. Вроде бы все правильно, что ж мог он еще тогда мне сказать… А я хлопнул дверью, обиженный и раздраженный, а перед этим сказал: «Вы еще услышите обо мне, когда я буду знаменит. И будущее покажет, кого из нас двух история будет считать более великим». Ох, какую глупость сморозил, тут же, конечно, пожалел, но, как говорится, слово не воробей… Пришлось вот замаливать свой грех молодости сейчас, но, слава Богу, приедет, будет дирижировать, вы, Федор Иванович, будете петь арию Варяжского гостя, в концертах будут участвовать Фелия Литвин, Марианна Черкасская, Збруева…

Шаляпин с нескрываемым восторгом смотрел на Сергея Павловича, которого столько раз бранил Владимир Васильевич Стасов как «декадента»; а перед ним стоял превосходно одетый аристократ, с любовью говорящий о русском искусстве, несколько полноватый, но это нисколько не портило его высокой, породистой фигуры. Даже его большая голова с крупным лбом и взбунтовавшейся прядью черных с ранней проседью волос не нарушала благоприятного впечатления. Барственная, несколько надменная осанка Дягилева поначалу насторожила Шаляпина, но не надолго, стоило повнимательнее всмотреться в глаза Дягилева, красивые серые глаза становились то грустными, то веселыми, то ироничными, как сразу угадывалась натура деятельная, энергичная, натура вождя, творца, организатора. Во время разговора Шаляпин обратил внимание на лицо Дягилева, как оно менялось много раз под влиянием сказанного, бывало то любезным, то самодовольным, то ироничным, то задумчивым. Такое лицо могло быть только у незаурядного человека, хорошо знающего себе цену и имеющего на это неотъемлемое право по уму своему и делам. От многих Шаляпин слышал о Дягилеве как о «большом очарователе», как о «настоящем шармёре», перед натиском которого почти никому не удавалось устоять; говорили о нем, что он обладает изумительной интуицией, чудесным даром угадывать людей, умением подобрать к каждому интересующему его человеку свой ключик, найти сокровенные секреты и с самым беспечным видом использовать их для достижения своих целей. И в своей деятельности стремится познать не столько роман, сколько автора романа, не столько оперу, сколько характер написавшего ее, не столько балет, сколько поставившего его. Ну что ж… Каждому свое… Да, во всей фигуре Дягилева можно было угадать человека с характером решительным, напористым, не боящимся сказать «да будет так», не боящимся всяческих хлопот и неприятностей, неизбежных в большом предприятии. Говорят, что Дягилев и нашел себя, свое призвание