принудительное отчуждение частновладельческих земель, а некоторые деятели Думы пошли еще дальше, предложив конфисковать помещичьи и национализировать всю землю, то есть сделать ее ничьей, вроде бы государственной, общинной. Дошло до того, что эту Думу прозвали «сборищем революционеров», вроде уговаривали царя пойти на кадетское министерство, будто бы уже вели переговоры с главарем кадетов Милюковым, но говорят, что царь решительно отказался, заявив, что никогда не сделает «этого скачка в неизвестность».
– Я тоже слышал, поговаривали, что председатель Думы должен был стать председателем Совета министров, Петрункевич – министром внутренних дел, а министром финансов – Герценштейн. А теперь все чаще упоминают Столыпина как душителя свобод, именно он разогнал Думу.
– Никак не определю своего отношения к этому человеку. Вроде бы и жалко его, за ним просто охотятся боевики, пострадали его сын и дочь. По чистой случайности он остался жив, если б не задержался на втором этаже на минутку. И в то же время именно он ввел военно-полевые суды, против которых так все восстают.
– Столыпин заявил, что он должен положить конец насилию, террору, – просто сказал Судьбинин. – В нашем обществе должен царствовать закон, а не сила. Добивайтесь перемен законным путем. Вот избрали Вторую Думу…
– Эта Вторая Дума тоже будет недолговечна. Как ни старались царские чиновники запутать и запугать избирателей, все равно ее состав настроен оппозиционно. Вряд ли Столыпин сумеет договориться с этой Думой, вы почитайте его последнюю речь, он вносит много интересных законопроектов, но его речь заканчивается обещанием хранить исторические заветы России, что он восстановит в стране порядок и спокойствие, что правительство будет стойкое и чисто русское, каким и должно быть правительство его величества.
Шаляпин не успел еще прочитать последние известия из России, ничего не слышал о речи Столыпина, но если он так заявил, то ничего в этом заявлении нет крамольного. Каким же правительство должно быть в России? Должно быть стойким, должно быть русским, должно охранять наши исторические традиции и корни.
– Леонид Витальевич! – торжественно обратился Шаляпин, желая покончить надоедавший ему разговор. – Согласен с тобой, что военно-полевые суды в России – это позор для нее. И говорят, что эти суды уже отменены или скоро будут отменены. Но что же правительство могло сделать в то время? Государство было в опасности, и нужно было принимать самые строгие и самые исключительные меры, чтобы сберечь себя от распада, чтобы граждане могли спокойно ходить по улицам, работать, гулять с детьми, а то было время, идешь и оглядываешься, стукнут тебя или мимо пройдет какой-нибудь типчик.
– У правительства руки в крови, стыд и позор, Федор Иванович, что в нашем государстве успешно действуют военно-полевые суды. Это подрывает основы нашего государства, это позор, преступление… А подавление восстания в декабре 1905 года? Две тысячи гвардейцев под командованием кровавого полковника Мина арестованных не брали и действовали беспощадно. Это ж наш позор! Благородный Семеновский полк – офицеры из лучших фамилий, родственники благородных декабристов, и среди них Риманы, Мины. Все эти звери в красивой форме, метящие в придворные чины и на крупные оклады…
– Но генерала Мина убили террористы. Это хорошо? – спросил Судьбинин.
– Я не закрываю глаз перед ошибками крайних партий. Они их наделали до нелепости много. Вряд ли скоро придет настоящая весна свободы, которой мы так ждали и которая так и не пришла. Вот что жалко-то, гроза прошла, а воздуха, к несчастью, не очистила, а ради этого жертвовали собой чистые, благородные люди, а правительство за свою победу будет держать ответ перед народной совестью. Я согласен, революционеры совершали жестокости, можно даже считать самоуправством суд над такими, как Мин и другие чересчур усердные слуги порядка, но посчитайте все то море жестокого, бесчеловечного беззакония, которое совершено правительством за последние годы, за последние месяцы и за последние дни. Правительство одержало победу, это правда, но победу постыдную, которая все равно не спасет от кризиса, а в конечном счете от краха. И это будет великий день отмщения. Я хотел бы его увидеть, хотел бы дожить до этого дня.
– Никто и не собирается с тобой спорить, Леня, дорогой ты мой человек. Лучше скажи мне, как тебе понравился Рауль Гинсбург, ведь теперь он нами управлять будет. Смешной человек, но я его очень полюбил, каждый год к нему в это время готов ездить, особенно с тобой…
– Ты не поверишь, как только столкнулся в первый же день с этим театром, почувствовал разочарование. Едва добрался куда нужно. Театр маленький, какие-то лабиринты, толчется масса народа, которые вроде и служат в театре, но делают вид, что им ничего здесь не нужно, полнейшее равнодушие всяк и каждого. По-французски расспрашивал, где хоть какое-нибудь начальство. Никто не знает. А где репетиционный зал? Никто ничего не мог сказать мне. Махнут куда-то в сторону и уходят. Наконец какая-то добрая душа провела меня в зал для репетиций, где я с радостью увидел Титта Руффо, который тут же меня успокоил, рассказав, что этот театр исключительный по исключительно равнодушному отношению к артистам.
Шаляпин широко улыбался, слушая разгорячившегося при воспоминаниях о первом посещении театра «Казино» Собинова. Он-то уже привык к здешнему климату, хорошо знал эти порядки.
– Ты, Леня, слишком молод, чтоб тебя принимали за знаменитого артиста, которого они ждали. Потому-то и не обратили на тебя должного внимания, – добродушно сказал Шаляпин.
– Пожалуй, ты прав, как только узнали, что сей младой муж и есть Собинов, сразу все изменилось. И помощник дирижера сразу объявился, и сам дирижер, милый маленький старичок, и главная моя партнерша Сторкио, и сразу собрался хор и началась репетиция. Все-таки удивительный народ… Никогда в жизни, даже в Большом театре, не видел столько начальства на репетиции, а перед репетицией была поименная перекличка, как в полку. А вечером пришел проведать меня Гинсбург, сказал, что дирижер очень доволен репетицией, похвалил наш дуэт, сказал, что даже не мог предположить, что в наше время можно так петь. И говорил твой Гинсбург без умолку, рассмешил меня тем, что хотел показать себя знатоком всех профессий на свете.
– Это хорошо, что ты понравился ему. Это такой пройдоха. Если он возьмется за тебя, он сделает тебе такую рекламу… Он и мне дал такую колоссальную рекламу, что я уже заключил контракты с Северной Америкой, Лондоном, Аргентиной, Бразилией. Это удивительный аферист, так что я могу и без императорского театра прожить. А тут еще Дягилев пристает со своими колоссальными проектами покорения Европы русским искусством.
– И кажется, Федор Иванович, – заговорил до сих пор молчавший Судьбинин, – это ему удается. Во всяком случае, выставка русских художников в Осеннем салоне в Париже в прошлом году поразила не только французские художественные круги. Дягилев сумел развернуть перед французами весь блеск и всю широкую палитру русского искусства, начиная с царских портретов допетровской Руси и кончая Репиным и нашими днями. Французы видели лишь крохотную выставку из пятидесяти картин в помещении русского клуба несколько лет тому назад, а тут семьсот пятьдесят картин… По той давней выставке французы и судили о нашем искусстве, а если русские художники выставлялись в салонах, на Всемирных выставках, то это были единичные случаи, да и картины их висели впотьмах, мало кем замечались. А тут Боровиковский, Левицкий, Кипренский…
– Простите, Сергей Николаевич, – деликатно перебил Судьбинина Шаляпин. – Я слышал об устройстве этой выставки еще в сентябре прошлого года от Стасова, вечная ему память, прекрасный был старичина, а он ругал эту выставку, о которой ему конечно же рассказывали, и он сам следил за ее подготовкой. Этот факт, по его словам, приводил его в ужас и отвращение. Ругал Ивана Ивановича Толстого и великого князя за участие в этом ужасном деле, как он выражался. Ну а уж про Дягилева не мог и спокойно говорить, пройдоха и пролаза, жаждущий себе местечка в академии или в Эрмитаже, это будет не выставка, а сплошное декадентство, сплошные безобразные глупости и нелепости. И не только Дягилева ругал, но обвинял Серова и Репина в сотрудничестве с Дягилевым. Так разбушевался старик, еле его успокоил…
– Стасов не принимал современное искусство, а Дягилев устроил замечательную выставку; это был просто праздник русского искусства, подобрал превосходные иконы новгородского, московского и строгановского письма, представлены были произведения живописцев и скульпторов XVIII и начала XIX века, много произведений современных художников. Французы были просто поражены богатством, разнообразием, силой, оригинальностью, самостоятельностью нашего искусства. И представляете, господа,
