казались ему прочными и незыблемыми, но вот последние дни в Петербурге, пожалуй, внесли какие-то существенные перемены в его чувства и переживания.

Десять дней в Москве пролетели незаметно; с привычным успехом сыграл он в «Князе Игоре», «Лакме», «Фаусте», «Борисе Годунове» и уже 2 февраля сразу после спектакля с радостью отбывает в Петербург, где утром 3 февраля возлагает серебряный венок к памятнику М.И. Глинке, открытие которого состоялось на

Театральной площади. «Да приемлет скромный дар Михаил Глинка, наш великий сын родной земли», – сказал он при этом. А вечером – «Руслан и Людмила» в Мариинском. Свидание с Марией, а через день он уже прощался с ней, с Петербургом, с Москвой, отбывая в длительную гастрольную поездку, сначала в Монте-Карло, а потом – Киев, Харьков, Москва, Петербург, чуть ли не каждый день его уже расписан по часам. В театре «Казино» Федор Иванович впервые выступил в роли Филиппа Второго в опере «Дон Карлос». Так еще одна роль добавилась к его обширному и постоянному репертуару.

После успешных гастролей почти два месяца отдыхал и лечился в Эмсе, в Германии. И тут до него дошел слух, что в России он совершил преступление, за которое он должен понести наказание. Это не на шутку встревожило его.

3 сентября 1906 года Владимир Васильевич Стасов проснулся позднее обычного, хотел чуточку понежиться на широком диване, служившем ему постелью, но, вспомнив о предстоящем сегодня музыкальном вечере, решительно поднялся: до прихода гостей надобно еще поработать. Накинул халат, окинул взглядом привычные стены просторного кабинета-спальни, заглянул в гостиную. И остался доволен…

Все на месте, чувствует какой-то необычный прилив сил. Последнее время все чаще и чаще одолевали его боли во всем теле; вроде бы ничего не болело, но какое-то предчувствие общей слабости не оставляло его. А сегодня он с удовольствием проделал все процедуры утреннего туалета, с аппетитом позавтракал и, вернувшись в кабинет-спальню, плотно уселся на широкий деревянный стул, внимательно разглядывая бумажки на большом красного дерева письменном столе. Это материалы для давно задуманной и выношенной в сердце работы.

«Мой милый «Разгромушко», сколько лет пытаюсь я вплотную взяться за тебя, а все недосуг, другие работы, кажется, более неотложные и спешные, заслоняли тебя, я лишь накапливал эти бумажки… Хорошо, что они хоть сохранились, – ласково перебирая листочки разного формата, неторопливо размышлял Владимир Васильевич. – Это уже своя собственная шкура от начала и до конца, от первого слова и до последнего. Никого и ничего тут нет, кроме меня самого и того, что я попахал в мозгу за много десятков лет, и дома, и в чужих местах, и за столом своим, и в вагоне, и в театре, и в музее, и по театрам, и в компаниях, и ночью, проснувшись от внутренней тревоги и заботы, и при солнце утром, и при свечке вечером, и за книгой, за обедом, и на репетиции концерта, – и всегда, и везде. Да, прекрасно все это рассказывать… Да только есть ли толк какой во всем этом и выйдет ли хоть что-нибудь из всей этой возни и беспокойства, и мук ожидания, и радости надежд? Есть ли где-нибудь какой светленький огонек впереди, вдали? Да, огонек! А не хочешь ли, вместо этого огонька и всяких утешений, коротенькое лежание в постели, а потом через 3–5 дней – да и в землю, в прятки? Тогда что? Что возьмешь?»

Горько стало на душе у Владимира Васильевича. Кажется, не успеет он написать то заветное, к чему стремилась его душа многие десятилетия. А может быть, есть еще время… Врачи говорят, что он наделен богатырским здоровьем, желудок и кишки барахлят порой, но диета поможет ему продержаться еще какое- то время, необходимое для завершения столько лет вынашиваемой книги, – если б он столько времени не потратил на издание книги, статей и писем Марка Антокольского… А потом вечер его памяти… Только- только поставил памятник на могиле Антокольского, как пришлось заниматься изданием книги Н.Н. Ге… Как же было отказаться? Одиннадцать статей написал о нем, вся жизнь замечательного художника прошла перед его глазами… Согласился, конечно. И вот упущено время, ведь пришлось готовить тексты, потом читать корректуру… Вроде бы совсем освободился от такой работы, как тут же попросили подготовить избранные сочинения Чаадаева. Тоже нельзя было отказаться… Пятьдесят лет прошло со дня смерти замечательного философа, а сочинения его все еще были запрещены. Конечно, отказаться не мог от еще одной возможности показать свою оппозиционность русским «держимордам», столько лет не разрешавшим издавать сочинения друга Пушкина. Пришлось и этим заняться. Собрал все сочинения, собрал отзывы современников о Чаадаеве, составил полную библиографию всего написанного о нем и сдал в типографию… Ох, громили ведь типографии, как бы не пропала с таким трудом собранная рукопись. Время такое, что всякое может произойти, по-пробуй-ка восстанови все это заново…

Владимир Васильевич перебирал лежавшие на столе пакеты и пакетики, на которых чаще всего были поставлены год, число и месяц, вынимал листочки, с трудом разбирал написанное и с горечью в душе возвращал листочек на место. Потом брал другой пакет, вынимал листочки и поражался смелости и точности высказанных мыслей…

«Да, ничто не довлело надо мной, мог себе позволить… Сколько ж у меня накопилось материала, большого и малого, записано и намечено на лоскутках и листочках бумаги! Пропасть! И ведь как легко восстановить, когда такая-то отдельная мысль пришла мне в голову, при каких обстоятельствах. Есть и целые разработайные программы, стройные и довольно законченные, уж не говоря о двух параграфах вступления, вполне законченного… Неужели всему этому суждено пропасть? Нет, а почему все это должно погибать? Все зависит теперь от меня, от моего здоровья, а силы уходят, чувствую это. Лекарства и режим продлят мою жизнь, доктора говорят, что и кишки и желудок приведут в полный порядок, только, дескать, слушайся нас… И вообще не устают повторять: «А у вас атлетическое здоровье, богатырская натура, все у вас цело и невредимо: сердце, легкие, печень, селезенка, мозг – все в образцовом порядке и сохранности, нигде ни малейшего изъяна и зазубринки, силы все тоже налицо…» Да, лукавые эскулапы, хотелось бы им верить, но сам себя не обманешь, сколько уж раз случались приступы непонятной болезни: без всякой боли, без всякого предваренья вдруг чувствую у себя во рту какой-то растолстевший с гору, ставший неуклюжим язык, хочу говорить – язык не слушается. А между тем голова совершенно свежа и светла, работает верно и правильно, без малейшей задоринки… Ну, Бог милостив, авось поймет, что главного-то я еще и не завершил в своей жизни, авось продлит мои дни… Но буду работать только над «Разгромом», выношенным, заветным…»

Стасов перебирал свои пакеты и пакетики, раскладывал по годам, что-то пытался писать, но тут же с досадой останавливал бег своего пера: тревожное душевное состояние вовсе не располагало к творческой работе. Как же начинать что-то серьезное, когда через два-три часа придут гости? А вдруг что-то еще не слажено для вечера? Конечно, он несколько дней занимался организацией банкета, но ведь сколько непредвиденного и неожиданного может возникнуть…

И с досадой взмахнув руками, Владимир Васильевич отправился узнать, как обстоят дела с подготовкой вечера. Но все шло нормально, вмешательства его не потребовалось, все очень хорошо знали, что нужно делать, чтобы угодить хозяину и его гостям. Захватив со столика в гостиной газеты, Владимир Васильевич вернулся в кабинет-спальню. Просматривая газеты, Стасов все больше приходил в неистовую ярость: цензурные комитеты, переименованные после указа от 26 апреля 1906 года в комитеты по делам печати, продолжали свирепствовать, применяя право наложения предварительного ареста, а суды могут годами рассматривать протесты редакций газет, типографий, журналов… Повсюду революция терпела поражение. Восстание матросов Балтийского флота в Свеаборге жестоко подавлено. Поддержавшая их Красная гвардия тоже разгромлена. Подверглись преследованию те, кто протестовал против роспуска Государственной думы и призывал к вооруженному сопротивлению. Надежды на рабочий класс Финляндии не оправдались, даже забастовкой финны не поддержали Свеаборгское восстание, наступала реакция во всех сферах жизни. А ведь совсем недавно казалось осуществленным то, что прежде и предполагать-то было невозможно… То, что некогда казалось сказочным, входило в повседневный ход жизни, как что-то простое и давно укоренившееся. Активный участник общественной жизни, Стасов не переставал удивляться