народную память. Самодержавный царь явил себя причастным сердцем тому великому движению, которым ознаменовал себя прошлым летом его народ, выслав своих сынов на борьбу с врагами славянства и веры… Нет мгновений возвышеннее тех, когда внезапным подъемом всенародного духа вся многовековая история страны вдруг затрепещет в ней живою движущею силой и весь народ послышит себя единым цельным в веках и пространстве, живым историческим организмом. Такую именно минуту пережили мы с вами в заветный день 30 октября, когда вся Русь в лице Москвы принимала от царя его мысль и слово и устами Москвы же, в ее ответном адресе на благую весть выражала свою веру и страстное желание: «Да прийдет слава Царя-Освободителя далеко за русский рубеж, во благо нашим страждущим братьям, во благо человечеству, во славу истине Божией!»
Еще в «Дневнике писателя. 1877. Январь» Федор Достоевский, поддерживая славянофильское движение, высказал три идеи: «С одной стороны, с краю Европы – идея католическая, осужденная, ждущая в великих муках и недоумениях: быть ей или не быть, жить ей еще или пришел ей конец… С другой стороны восстает старый протестантизм, протестующий против Рима вот уже девятнадцать веков, против Рима и идеи его… Это – германец, верящий слепо, что в нем лишь обновление человечества, а не в цивилизации католичества… С разгромом Франции, передовой, главнейшей и христианнейшей католической нации, пять лет тому назад, – германец уверен в своем торжестве всецело и в том, что никто не может стать вместо него во главе мира и его возрождения. Верит он этому гордо и непреклонно; верит, что выше германского духа и слова нет иного в мире и что Германия лишь одна можеть изречь его… Идею славянскую германец презирает так же, как и католическую, с тою только разницею, что последнюю он всегда ценил как сильного и могущественного врага, а славянскую идею не только ни во что не ценил, но и не признавал ее даже вовсе до самой последней минуты. Но с недавних пор он уже начинает коситься на славян весьма подозрительно… А между тем на Востоке действительно загорелась и засияла небывалым и неслыханным еще светом третья мировая идея – идея славянская, идея нарождающаяся, – может быть, третья грядущая возможность разрешения судеб человеческих и Европы. Всем ясно теперь, что с разрешением Восточного вопроса вдвинется в человечество новый элемент, новая стихия, которая лежала до сих пор пассивно и косно и которая, во всяком случае и наименее говоря, не может не повлиять на мировые судьбы чрезвычайно сильно и решительно. Что это за идея, что несет с собою единение славян? – все это еще слишком неопределенно, но что действительно что-то должно быть внесено и сказано новое, – в этом почти уже никто не сомневается. И все эти три огромные мировые идеи сошлись, в развязке своей, почти в одно время… У нас, русских, есть, конечно, две страшные силы, стоящие всех остальных во всем мире, – это всецельность и духовная нераздельность миллионов народа нашего и теснейшее единение его с монархом…»
И Достоевский, как и Иван Аксаков, подчеркнул незыблемую связь миллионов русского народа и монарха в решении условий Восточной войны.
Эта речь Ивана Аксакова не сразу дошла до дворца императора, но вскоре только ее в придворных кругах и обсуждали. Иван Аксаков заметил, что его друзья и противники говорили о мирном разрешении вопроса с такой же уверенностью, как только вчера уверяли в неизбежности войны.
На одном из совещаний Александр Второй высказал свое отношение к этой речи:
– Вы все знаете о речи Ивана Аксакова в Московском Славянском благотворительном комитете, очень несвоевременная речь. Мы тут головы ломаем, как выйти из сложного и противоречивого положения, воевать или заключить мир, чтобы не лилась русская кровь в пустых сражениях, а Иван Аксаков призывает только воевать. Очень нескромная речь. Он весьма резко осуждает весь ход нашей внешней политики и опять бьет в набат для спасения русской чести. Разве мы не думаем о спасении русской чести в наших ежедневных совещаниях?
Все присутствовавшие на совещании согласились с ним, что речь Ивана Аксакова несвоевременная и нескромная. «Жаль, что подобными нескромными речами Аксаков вредит и своему личному положению, и кредиту представляемого им общества, – записал Милютин в дневнике 14 марта 1877 года. – Последствием будут, несомненно, новые административные меры для обуздания Славянского комитета» (
13 марта Дмитрий Милютин назначил время для приема сенатору Половцеву, который давно просил принять его для обсуждения улучшения порядка административного управления государством. Милютина этот вопрос давно интересовал, он хорошо знал, что Половцев – крупный чиновник, его поддерживают великий князь Владимир Александрович и наследник-цесаревич.
– Вы знаете, Дмитрий Алексеевич, недавно был на выставке картин в Академии художеств…
– И подивились на новую картину Семирадского, изображающую мучеников-христиан во времена Нерона? Это вы хотели сказать, сенатор?
– Но как вы догадались, военный министр?
– Картина произвела большой эффект, о ней много говорят.
– И я тоже много положительного слышал о ней, и мне она очень понравилась. Но, Дмитрий Алексеевич, меня давно волнует вопрос о порядке ведения дел в нашем государстве. Грубо говоря, вся беда наша проистекает оттого, что государь император единолично решает все государственные вопросы, – министр докладывает, а император решает, что нужно сделать в связи с этим. А Государственный совет, Сенат, Комитет, Совет министров и прочие государственные органы управления? Они обсуждают, спорят, высказывают разные точки зрения, а решает император.
Половцев долго еще говорил, доказывая нелепость такого однозначного решения, а Милютин, соглашаясь с ним, горько думал о правоте сенатора: «Конечно, он прав, сколько ошибок совершено, даже в реформе об отмене крепостного права, в обновлении сельского хозяйства вообще. Мысль его идет в правильном направлении, с чем-то можно спорить, но основная мысль его верна. Как все это грандиозное воплотить в жизнь? Есть ли какие-либо практические результаты?»
Половцев увлекся, но, видя задумчивость опытного царедворца, спохватился:
– Боюсь, что увлекся я преждевременно, вряд ли мои мысли своевременны, сомневаюсь в решении подобного вопроса.
Прощаясь с Половцевым, Милютин мягко, сердечно высказал те же сомнения. И задумался о современных проблемах, которые раздирали страну.
Все чаще император, министры, общественные деятели обсуждали вопросы революционной пропаганды. То и дело попадались пропагандисты, которые призывали к революции, требовали свержения императора, провозглашали республику, звали к демократическим формам управления государством. Так что сенатор Половцев не зря задумался о формах управления государством. Что-то зреет в народе…
16 марта император собрал Совет министров для того, чтобы обсудить вопрос, как бороться с революционными пропагандистами. Тимашев предложил создать комиссию, граф Пален представил чертеж, в котором протянулись нити заговорщиков из Петербурга по всем губернским городам России. Князь Горчаков попытался употребить высокопарные слова для характеристики сегодняшнего положения, но, плохо зная русский язык, запутался в этих сложнейших делах. На помощь князю Горчакову пришел Дмитрий Милютин:
– Давно стоит этот вопрос, но мы даже не знаем нашей задачи. Или мы обсуждаем репрессивные меры полицейского характера против революционных пропагандистов, или мы должны раскрыть самые причины, способствующие пропаганде, указать меры, чтобы враждебные влияния, приходящие из Европы, не находили у нас благоприятной почвы.
Государь и некоторые из присутствующих слушали с одобрением, принц Петр Георгиевич Ольденбургский и Павел Николаевич Игнатьев кивали мне в знак полного согласия, Тимашев провозгласил речь Милютина как требование конституции, граф Толстой и граф Пален снисходительно упрекнули Милютина в том, что его напугали «несколько сот нигилистов», а Грейг призвал собравшихся не допускать каждого бедняка до высшего образования…
Александр Второй напомнил собравшимся, что этот вопрос будет решен в самое ближайшее время, никакой второстепенной комиссии он не доверит, он сам будет решать, как бороться с революционной пропагандой.
– Представили эту задачу слишком узкой, а зло имеет корни глубоко, это органическая болезнь, которую наружными пластырями не излечить. Новая комиссия будет бесплодна так же, как комиссия Валуева, бесплодно заседавшая много лет.
