Легкий порыв горячего ветра пробежал по вершинам деревьев. Маркиз отвел глаза, рассеянно уставившись на каменного ангелочка, и пощелкал языком, словно жалея, что они забрели слишком далеко в глубь сада.

— Одним словом, не стоит так замыкаться в себе, дон Хайме, это совет друга… Добродетель — дело неприбыльное, уверяю вас. И малозанятное. Только не подумайте, друг мой, что я читаю вам наставления, да хранит меня Вельзевул! Я хочу сказать одно: выглянуть иногда на улицу и посмотреть, что творится вокруг, — чертовски интересно. Особенно в такое любопытное время, в какое нам всем довелось жить… Вы слыхали последнюю новость?

— Какую новость?

— О заговоре.

— Я не слишком разбираюсь в политике. Вы имеете в виду арестованных генералов?

— Что вы, маэстро! Это уже вчерашний день. Я говорю о договоре между прогрессистами и Либеральным союзом, который заключили несколько дней назад. Отказавшись от явной оппозиции, они решили устроить военную революцию. Обсудили программу: свергнуть королеву и посадить на трон герцога Монпансье, вложившего в это дело скромную сумму в три миллиона реалов. Опечаленная и встревоженная Изабелла решила отправить в ссылку свою сестру и ее мужа; поговаривают, что в Португалию. А Серрано, Дульсе, Сабала и прочие депортированы на Канарские острова. Сторонники Монпансье работают на Прима, надеются получить от него куш на поддержку трона, но наш доблестный молодчик не собирается расставаться со своими денежками. Такие вот дела.

— Просто голова кругом идет!

— Еще бы! Вот я и говорю: интересно наблюдать за всем этим со стороны, как это делаю я. Видите ли, маэстро… Чтобы понять жизнь, в ней надо хорошенько повариться, особенно в том, что касается политики и женщин. Но главное — не терять голову: ни то ни другое не должно затягивать. Такова, если хотите, моя философия; я наслаждаюсь жизнью и ее прелестями. А потом — хоть трава не расти. В книжных лавочках на Сан-Исидро я чувствую такое же научное любопытство, как в те злосчастные три месяца, пока я занимал должность в правительстве, которой меня наградил покойный дядюшка Хоакин… Надо просто жить, вот что я вам скажу, дон Хайме. Уж поверьте пройдохе, выбросившему вчера на ломберный стол в казино три тысячи дуро с презрительной гримасой, которую невежды приняли за растерянную улыбку… Вы меня понимаете?

Дон Хайме снисходительно улыбнулся.

— Возможно.

— По-моему, я недостаточно вас убедил.

— Вы неплохо меня знаете, ваша светлость, и догадываетесь, что я думаю по этому поводу.

— Да, я знаю, что вы думаете. Вы из тех, кто повсюду чувствует себя чужаком. Если бы Христос сказал вам: «Оставь все и следуй за мной», — вы, я полагаю, сделали бы это безо всякого труда. Нет ничего на свете, что бы вы боялись потерять.

— Есть, ваша светлость: мои любимые рапиры. Их я не уступлю никому.

— Думаю, даже рапиры вас не удержат. Вы все равно последовали бы за Христом или за кем-нибудь еще. Хотя, может быть, я и преувеличиваю. — Эта мысль, казалось, развеселила маркиза. — Я никогда вас не спрашивал, дон Хайме: сами-то вы на чьей стороне? Вы монархист? Я имею в виду абстрактную монархию, а не этот жалкий фарс.

— Вы же сами сказали, дон Луис я человек не от мира сего.

— Да, возможно, маэстро; однако вы и не от мира иного, я в этом убежден. Не перестаю удивляться вашей поразительной способности оставаться на границе этих двух миров.

Маэстро поднял голову; его серые глаза смотрели на облака, плывшие вдалеке, словно в них было что- то очень родное.

— Наверное, я самый обыкновенный эгоист, — произнес он задумчиво. — Старый эгоист.

Граф усмехнулся.

— Представьте, друг мой, я ценю в людях это качество. Очень ценю.

Дон Хайме покорно развел руками.

— Человек ко всему приспосабливается, особенно когда у него нет другого выхода. Если надо платить — он платит: это вопрос выбора. Рано или поздно мы этот выбор делаем; правилен он или нет, но все мы выбираем. Мы решаем, кто мы — те, кем мы хотим себя считать, или нечто совсем другое. Иногда мы сжигаем за собой корабли, и вскоре нам остается лишь одно — держаться на плаву любой ценой, борясь с волнами и ветром.

— Значит, человек делает свой выбор, даже если ему очевидно, что он ошибается?

— Да, и в этом случае выбор особенно важен. Тогда в игру вступает эстетика.

Физиономия маркиза расплылась в улыбке.

— Вслушайтесь только: эстетика ошибки. Отличная тема для научного исследования!.. Тут есть о чем порассуждать.

— Я не согласен с вами, ваша светлость. На самом деле в мире нет ничего, о чем стоило бы говорить долго.

— Кроме фехтования.

— Да, кроме фехтования. — Дон Хайме умолк, словно считая разговор оконченным, но через мгновение покачал головой и сжал губы. — Удовольствия таятся не только во внешнем мире, как вы, ваша светлость, изволили утверждать. Их можно получить и иным способом — сохраняя верность своим привычкам, своему внутреннему миру, и особенно в тот миг, когда все вокруг рассыпается в прах.

Маркиз ответил с иронией:

— По-моему, как раз что-то в этом духе писал Сервантес. Разница лишь в том, что вы идальго оседлый, ваши ветряные мельницы внутри вас самого.

— Верно, только я не просто идальго, а идальго замкнутый и эгоистичный, не забывайте об этом, ваша светлость. Дон-Кихот боролся со злом и несовершенством, я же мечтаю об одном: чтобы меня оставили в покое. — Он задумался, прислушиваясь к своим чувствам. — Я не знаю, совместимо ли это с благородством и честностью, я хочу быть только честным, уверяю вас. Честным, благочестивым — это значит порядочным… Я хочу воплотить в себе все, что связано с понятием «честь», — добавил он просто; в его тоне не было и намека на самолюбование.

— Какая необычная цель, маэстро! — произнес маркиз с нескрываемым восхищением. — Особенно в нынешние времена. Почему же именно честь? Мне пришло в голову множество иных вариантов: деньги, власть, ненависть, страсть, тщеславие…

— Наверное, потому, что в один прекрасный день я сделал ставку именно на честь, а не что-либо другое. Может быть, по чистой случайности или потому, что мне просто нравится звучание этого слова. По правде говоря, оно связано для меня с образом моего отца, я всегда гордился тем, как он погиб. Достойная смерть — оправдание чему угодно. Даже недостойной жизни.

— Ого! — Аяла улыбался; он был в восторге от их разговора. — Такое отношение к смерти попахивает католицизмом. Так, значит, достойная смерть — путь к вечному спасению?

— Если вы ожидаете спасения или чего-либо в этом роде, не стоит и стараться… На самом деле важна последняя битва на пороге вечной темноты, когда единственный свидетель — ты сам.

— Вы забываете о Боге, маэстро.

— Он меня мало интересует, ваша светлость. Бог прощает то, чего нельзя прощать, он безответствен и непоследователен. Он не кабальеро.

Маркиз посмотрел на дона Хайме с восхищением.

— Я всегда говорил, маэстро, — произнес он, помолчав, — природа столь мудра, что запросто превращает святых в циников, чтобы позволить им выжить… Вы единственный случай, опровергающий мою теорию. Быть может, именно это и нравится мне в вас больше всего; пожалуй, даже больше, чем наши поединки. Вы доказательство того, что кое-что существует не только в книгах, как я думал раньше. Вы пробуждаете мою дремлющую совесть.

Они помолчали, слушая шум фонтана; листья зашелестели от порыва теплого ветра. В этот миг дон Хайме снова вспомнил об Аделе де Отеро, посмотрел краем глаза на Луиса де Аялу и внезапно почувствовал, как его охватывает смутное раскаяние.