ухо.
Фотографии предмету Сашиных чувств не льстили, разве что волосы при ближайшем рассмотрении были не черными, а темно-каштановыми, и ростом поэт был пониже и Шульцова, и Саши – впрочем, не слишком.
– Добрый день.
– Здравствуйте. – Овалов отодвинул чашку кофе. Больше на столе не было ничего, даже меню. – Что все-таки случилось?
Есть люди, разговаривать с которыми неприятно отнюдь не потому, что они плохи, – они могут быть в двадцать раз лучше, умнее, важнее твоих друзей и тебя самого, только тебе их достоинства, как рыбе – четверг. Будь Шульцову от Овалова что-то нужно, он бы попрощался и ушел, но список людей, которых историк желал бы видеть по ту сторону Стикса, иссяк со смертью академика Сущенко. Красавец Овалов был всего лишь иррационально противен, а это не причина для смерти.
– Дело в том, – скучным голосом объяснил Шульцов, – что вокруг Александры Колпаковой происходят необъяснимые вещи. Случайно обидевшая ее женщина тяжело, возможно смертельно, заболела. Пан, о котором вы упомянули, трагически погиб этой ночью. Он был влюблен в Александру, ревновал ее к вам и…
– И при этом писал за нее стихи, которые должны были привлечь мое внимание к заурядной, в общем- то, женщине. Надо сказать, это ему почти удалось.
– То есть о… розыгрыше вы знаете?
– Александра созналась. После этого я ее не видел и видеть не собираюсь.
– Вы ответили на ее последнее письмо?
– Разумеется, нет. Она решила продолжить игру, но я не признаю отношений второй свежести. Можете это при случае ей передать.
– Я этого делать не стану и вам не советую. То, что я скажу, покажется странным, но Саша из той категории людей, обижать которых может быть опасно.
– Ее отсутствующий отец – мафиозо? – Овалов махнул рукой, подзывая официантку: – Счет.
– Дело не в отце. – В подобном обществе Шульцов не стал бы пить даже амброзию, не то что третьесортный кофе. – Вы привели одну цитату, позвольте напомнить вам другую. О кирпичах, которые просто так на голову не падают. Увы, очень похоже, что обидевший Сашу стоит под кирпичом.
– Так бы сразу и сказали, – брезгливо поморщился «Д.». – Я бы сэкономил время и пусть небольшие, но деньги. Нет, я не жаден, но у меня есть принципы, один из которых – не иметь дела с шарлатанами. Когда вы назвались, мне показалось, что я слышал ваше имя; я пробил через Яндекс и не ошибся – вы очередной жулик от магии. Надо отдать вам должное, работаете вы нетривиально, но я оплачивать защиту от летучих кирпичей не собираюсь. Обратите свое внимание на слабый пол, с ними у вас выйдет лучше. Счастливо оставаться.
Выходить вместе после подобной отповеди можно было, лишь имея в виду подраться. Шульцов задержался под синтетическим плющом и даже заказал бокал вина, более или менее сносного. Половину историк выпил, половину оставил игуанам, вложил в счет чаевые, в два раза превосходящие стоимость потребленного Оваловым кофе, и с чувством выполненного долга покинул ядовито-зеленое заведение.
Оглядываться историк не любил, но в этот раз почему-то оглянулся. На украшавшем фасад черном кованом букете что-то желтело, Олег Евгеньевич вгляделся и понял, что это канарейка.
– Я же умыл руки, – пробормотал ученый, не отрывая взгляда от нахохлившегося комка. Канарейка сидела неподвижно, славная такая пичужка, по глупости вылетевшая из клетки в голод и холод. Шульцов набрал вызывающий отвращение номер:
– Господин Овалов, это снова Шульцов. Вы вольны считать меня кем угодно, но я вам настоятельно советую не связываться с канарейками, где бы вы их ни встретили.
– Я понял, – ответил «макак». – Я приму смерть от коня своего.
Раздались короткие гудки. Шульцов не плюнул и не выругался исключительно по той же причине, по которой, наступив минувшей ночью в собственном коридоре на что-то взвывшее, возопил: «Господи ты боже мой, Барсик!»
Глава 4
Следующая неделя запомнилась похоронами. Вышло, что Спадникову и Стаса провожали в один день и почти в один час. Не пойти к «Надежде Константиновне» Шульцов не мог, хоть и понимал, что Гумно-Живицкие отсутствия ему не простят. Они и не простили, как всегда многословно. В прежние годы это надолго выбило бы историка из колеи, но сейчас были вещи поважнее и пострашнее, к тому же с двух сторон навалилась работа. Клиент, по Олькиному выражению, «шел косяком», по научной же линии активизировались коллеги, съехавшиеся на похороны вдовы Спадникова, будто на демонстрацию протеста против разбазаривания и разворовывания заслуг ушедших корифеев. На Шульцова хлынул ливень предложений по увековечению памяти Артемия и охране его идей, в общем, стало не до выяснения отношений. Даже Комарову теперь встречал и провожал Геннадий; та сначала шипела, потом перестала.
Овалов успешно избегал кирпичей; будь иначе, сосед не преминул бы сообщить об очередной жертве. Разговор в «Рептилии» Олег Евгеньевич постарался выбросить из головы, но гаденькая занозка временами давала о себе знать, в остальном же все шло своим чередом, и шло неплохо. Жена с дочкой, пользуясь дарованной хозяйкой пятидесятипроцентной скидкой, осуществили свою давнюю мечту о косметологе и зачастили в «Клеопат-РУ». Похорошевшая и ставшая крайне домовитой Соня освоила луковый суп, март наконец-то собрался стать весной, а экс-кот Егор вылез из-под ванны и обновил лоток. Попутно выяснилось, что Фатима, в отличие от своего братца, не стерилизована, и на глядящий в шульцовскую кухню тополь с песнями полезли коты. Олег Евгеньевич не думал, что окрестности столь богаты этой формой жизни.
– Пап, – обрадовала Соня, – объявление о пристройстве мы сделаем вечером.
Историк, как раз отчищавший брюки от шерсти, лишь попросил купить пуходерку. В тот же день на проспекте Стачек он встретил показавшегося знакомым священника, шествующего в сопровождении пары здоровенных охранников. Шел пост, но батюшка преспокойно жевал шаверму. Зрелище было столь странным, что историк, вместо того чтобы нырнуть в переход, проводил парадоксальную троицу до перекрестка, где она, то бишь троица, злостно нарушив правила уличного движения, двинулась через забитый транспортом проспект. Олег Евгеньевич хотел жить. Он остановился.
Звонок полковника застиг Шульцова у светофора.
– Вы где?
Шульцов сказал.
– Очень удачно. Займите в ресторане на углу столик. Мы с Ольгой Глебовной уже подъезжаем…
В час пик подъезжать по проспекту Стачек можно долго. Историк успел выпить кофе, изучить винную карту и заказать для Комаровой ее «Варьку». Начинало темнеть, и угловой дом с массивной зубчатой башней на глазах превращался в подобие инфернального замка с некогда любимых дочкой картинок. Шульцов попросил еще кофе и начал поти-хоньку волноваться, но не успел растаять сахар, как те, кого он ждал, появились. Вместе с Геннадием.
– Олег Евгеньевич, – с места в карьер начал сосед, протягивая записку, – вам этот адрес что-нибудь говорит?
– На первый взгляд, пожалуй, нет.
– А на второй? Это…
Аркадий Филиппович подробно и точно описал старый питерский дом с его пристроенными шахтами для лифтов, словно бы падающими вазами на крыше и странным кованым украшением, вопреки всем революциям, войнам и разрухам висящим над аркой, что ведет в глубь узкого двора.
– Черт! – Взметенный энергичным взмахом кофе выплеснулся на клетчатую скатерть. – Этот… или очень похожий дом фотографировал Артемий!.. За день до смерти.
Снимки уцелели благодаря «Надежде Константиновне», полагавшей все оставшееся от мужа святыней. Фотографированием академик никогда не увлекался, но прошлой весной неожиданно купил дорогую камеру и к ней несколько объективов. На вопрос Шульцова он кратко ответил:
