– Похоже, аккумулятор разрядился, – решил Шульцов, вытаскивая из ящика галстук: предстать пред «Надеждой Константиновной» без оного было немыслимо. – У тебя Сашин номер близко?

Олька уже названивала Колпаковой. Ответили сразу. Брячеслава Виленовича девушка видела вчера, он ее ждал возле аудитории, часов в восемь вечера он ушел.

– Саша говорит, с ней все в порядке, – с некоторым сомнением протянула Комарова. – Но что-то здесь не так… Алик, надо разбегаться. Ты – к своей «Надежде Константиновне», а я нашу девицу в кафешку вытащу. Ну что может случиться средь бела дня, а ты, как освободишься, за мной зайдешь?

– Сосульки не волки, им что день, что ночь. Идем, велено быть к шести.

В три минуты седьмого Олег Евгеньевич нажал кнопку домофона. Устройство сработало, но знакомого «Слушаю вас внимательно» в ответ не раздалось. Историк нажал сброс и позвонил снова. Спадникова молчала.

– Нет дома? – с надеждой спросила Комарова. Шульцов со старательной бесшабашностью погрозил подруге пальцем, вытащил телефон и набрал квартиру Спадниковых.

– Занято, – с облегчением объявил он. – Погуляем минут пять.

– Олег, – сосед Спадниковых по площадке, помнящий Шульцова еще долговязым ушастым аспирантом, доставал из кармана ключи, – заходите. К мадам?

– Да. Она, видимо, по-городскому говорит.

Вздрогнул и пополз к небу величественно дряхлый лифт, чудом выживающий в осовремененной новыми богатыми жильцами парадной. Олег Евгеньевич снял газету с симпатичных пятнистых цветов, чье название никак не мог запомнить, – в этот дом без букета он не приходил.

– Я, если не возражаете, с вами, – сказал сосед. – Затеваю ремонт, хочу авансом извиниться, иначе, сами понимаете…

– О да! – улыбнулся историк. Спадникова как-то умудрялась держать в строгости всех соседей, включая парочку видных чиновников и склонную к разгулу актрису.

Звонок горделиво рявкнул, и раз, и два. Безответно. Темная старая дверь хранила молчание, городской номер был занят, мобильный не отвечал. Олег Евгеньевич посмотрел на соседа, сосед на Олега Евгеньевича.

– Мужчины, – приняла решение Комарова, – взламывайте!

– Думаете…

– Думаю! Ей могло стать плохо.

Сосед безропотно пошел к себе. Ольга принялась трезвонить в квартиру – не услышать было невозможно, и Шульцов сосредоточился на мобильном вдовы. Без толку. Сосед приволок чемоданчик, следом его супруга тянула провод для дрели.

– Я же мадам видела, – сообщила она, – в обед. Она за клеткой шла. К ней канарейка влетела…

– Она вчера говорила.

Дверь сопротивлялась, но дерево, пусть трижды довоенное, все же не металл, а руки у соседа были вставлены как надо. Между двумя взрыками дрели ожил мобильный, Шульцов взглянул на номер. Гумно- Живицкие.

– Нет, – быстро сказал историк, – пока ничего. Прошу простить.

– Позвони Стасу, – велела Комарова, – вдруг…

«Вдруга» не случилось, пан Брячеслав так и оставался недоступным.

– Олег, – сосед распахнул украсившуюся двумя дырами дверь, – лучше вы первый…

Анна Михайловна отыскалась возле телефона. Шульцов, еще не веря, смотрел, как Ольга щупает пульс и трогает веки. На пороге топтались зачем-то разувшиеся соседи, назойливо гудела свисающая телефонная трубка.

– Час, – констатировала Ольга, – не меньше.

– Инфаркт?

– Не знаю… Картина нетипичная. Надо звонить в «Скорую» и в полицию. И лучше с мобильного. Да положи же ты эти цветы!

Прежде всего Шульцов набрал Аркадия Филипповича. Тот выслушал, велел оставаться на месте, ничего не трогать, полицию обещал взять на себя. «Скорую» вызывала Ольга, на том конце о чем-то спрашивали, она, хмурясь, отвечала. Соседи по-прежнему маялись в дверях.

– Алик, – спросила Комарова, убирая телефон, – а где же канарейка?

Саша вернулась во время вечернего прогноза погоды, когда симпатичный профессор из телевизора на всю квартиру объяснял, что весны в ближайшие дни лучше не ждать, а Тамара Колпакова заканчивала обжаривать овощи для борща.

Проще и, пожалуй, дешевле было купить заправку; живи Тамара одна, она бы так и делала, но мать не доверяла обработанным на стороне овощам, спорить же с ней было себе дороже. Колпакова убавила огонь до минимума, засекла время, и тут в прихожей зашуршало. Кто-то пытался открыть квартиру, и это могла быть только Саша! Тамара ринулась в коридор. Разумеется, замок был перекошен. Что ж, пусть звонит.

Дочка звонила, мама не открывала. Между ними было две двери и боль, с которой Тамара жила всю жизнь. У нее никогда не было дома, только мать, дочь и работа, работа, работа… За спиной раздалось шарканье, звонок умудрился переспорить телевизор.

– Тома, ты что, не слышишь?

– Слышу! – Женщина сняла уже надетую на ночь цепочку.

Дочь шагнула в коридор:

– Добрый вечер.

– Ты хочешь что-то забрать?

– Нет, я вернулась. Я была не права, когда ушла.

– Сашуня! – Бабуня со слезами ринулась к блудной внучке, словно в очередном сериале, и внучка позволила прижать себя к груди. – Сашунечка моя…

Сериал становился реальностью. Саша целовала бабушку и обещала никуда и никогда не уходить, Тамара смотрела на них, будто на чужих. Как будто это не она Восьмого марта ломилась в какую-то коммуналку, выкрикивая то угрозы, то нежности. Ломилась, пока к ней не вышла старая не то армянка, не то еврейка и не заявила, что Саша останется в этой дыре, пока хочет.

Потом Тамара шла к метро и плакала навзрыд, ее дважды останавливали, спрашивали, что случилось, она лишь мотала головой.

– Мама, – спросила Саша, – ты меня прощаешь?

– Не имеет значения. Откуда у тебя этот берет? Он тебе не идет.

– Я больше не буду его носить. Что-нибудь нужно сделать?

– Сашуня, ты разденься сначала, – всхлипнула бабушка. – Иди, помой руки… Тома, ты что, деревянная? От такой матери уйдешь еще и не туда… Вспомни, как ты меня мучила, но ведь я тебе все прощала. Я же мать, а вот ты…

– Я ехидна. – С кухни потянуло палено-сладким. Огонь, если его не выключить, будет гореть, а овощи – жариться, какие бы бури ни бушевали в душах человеческих. На кухне Тамару ждала черная сковорода, из которой адским ежом выглядывала пригоревшая свекла. Что ж, борща им завтра не будет.

– Мама, – сказала дочь, – давай я схожу в универсам.

– Ты уже сходила, – тихо произнесла Тамара.

– Уже поздно! – всполошилась бабушка. Для нее «поздно» летом определялось по часам, зимой – по солнцу. В декабре шесть вечера назначались ночью, потому что темно, в июне солнце садилось в одиннадцать, но это все равно была ночь, а ночью надо сидеть дома.

– Хорошо, – Саша поцеловала бабушку, – я не пойду. Может быть, накрыть на стол?

Они ужинали, передавая друг другу соль и желейные конфетки, потом Саша мыла посуду и смотрела с бабушкой оперетту, а Тамара торчала на кухне, глядя в стену. В одиннадцать мать отправилась спать, а дочь – выяснять отношения. Она сидела напротив и тихо объясняла, как ей стыдно за свой эгоизм и как она больше не будет никого огорчать.

– Ты ради меня пожертвовала всем, теперь моя очередь. Я сделаю так, как ты хочешь.

– Я никак не хочу, – пробормотала Тамара. – Иди ложись, поздно.

– Спокойной ночи, мама. – Саша даже в детстве не любила, когда ее тискали и целовали, но на этот раз