поцеловала мать первой и ушла в ванную. Раздался плеск воды, потом шаги и стук двери. Тамара взглянула на часы. Половина первого, через шесть часов придется вставать.
– Надо спать, – вслух сказала Тамара и все равно осталась за пустым столом. Она не понимала, что случилось с Сашей, она не понимала, что происходит с ней самой, просто жизнь пошла прахом, да и была ли у нее жизнь?
Томочка Колпакова хотела любить, как же она хотела любить, ждала, надеялась, вглядывалась в мужские лица в поисках того, за которым хоть на рудники, хоть в последнюю развалюху. В восемнадцать она влюбилась в тридцатилетнего и женатого. Чувство было взаимным, он хотел развестись, но дома Тамаре объяснили, что бросивший одну жену бросит и вторую. В двадцать три она вышла за однокашника, который очень нравился маме, через два года родила Сашу, еще через год муж уехал в Орел повидать родных и не вернулся. Из письма Тамара узнала, что легче повеситься, чем жить с ее матерью.
Муж звал к себе, но Тома его никогда не любила, и потом, что она стала бы делать в Орле? Она подала на развод, вернув девичью фамилию и, как тогда думалось, свободу. Мама была счастлива, Саша еще ничего не понимала, а потом пошли продуктовые карточки, бандиты, сокращения, неопределенность, страх. Она как-то тащила, отказывая себе во всем, иногда рядом появлялись мужчины, но ничего ни с кем так и не срослось, а теперь нечему и срастаться. Ее высосали досуха, осталась оболочка, в которой слезы, и те закончились.
Женщина открыла холодильник, вытащила початую бутылку мартини, плеснула в чашку, выпила. Руки сами отодвинули штору, открыли окно, подставили стул. Тамара Колпакова ни разу в жизни не пила одна и о самоубийстве тоже никогда не думала. Она и сейчас не понимала, чего хочет, просто ненаступающая весна манила холодом, тьмой и полетом, а что будет потом, не имело никакого значения. Любви нет, как и весны. Мать взяла все, что могла, Саша ушла, Саши нет, нет ничего… Так зачем здесь оставаться?
– Дзинь!.. Дзинннь. Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь!!!
Тамара отшатнулась от оконной бездны, уронила стул, пошатываясь, побрела к двери и принялась вертеть замки. Она даже не спросила, кто звонит, ночной визитер обозначился сам.
– Вы чё там? – заголосила Кирка Тягунова. – Совсем……?! Инженерши…!
– Развели гадов! – поддержал жену Тягунов. – Дуры недо…
Из прорезавших примитивную матерщину существительных и глаголов следовало, что Колпаковы запускают к Тягуновым по стоякам змей и что они, Тягуновы, этого так не оставят, вызовут милицию, подожгут зловредную квартиру вместе с гадами, напишут в Смольный и вообще разберутся…
Алкоголики бесновались, как не бесновались уже года три, но женщина слушала их восхитительно живые голоса, будто музыку. Какое там музыку! Материных Готта с Захаровым Тамара не переваривала, а эти вопли, эта ругань были сама жизнь! Грохнуло. Кто-то саданул в дверь ногой, и тут же тягуновскую руладу перекрыл бас соседа справа, отставного дальнобойщика. Коса нашла на камень-гранит. Супруги поддерживали друг друга, дальнобойщик был сильнее, в том числе и лексически.
Колпакова заставила себя оторваться от двери и пройти в глубь квартиры. Нужно было хотя бы закрыть окно.
– Тома! – разбуженная скандалом мать стояла на пороге своей обители; светлая оборчатая рубашка и распущенные волосы превращали ее в дожившую до пенсии Офелию. – Зачем ты проветриваешь? Сашуня только что перенесла бронхит… Что это за крики?
– Тягуновы, – устало объяснила Тамара. – Белая горячка, надо бы бригаду вызвать… Мама, у тебя какой-нибудь корвалол есть?
– Сначала нужно измерить давление. Идем.
На лестнице продолжалась битва гигантов. Они наверняка перебудили половину подъезда, но уставшую Сашу гвалт словно бы обошел стороной. Уже ложась, Тамара заглянула к дочери. Та спала, лежа на спине и выпростав поверх одеяла руки. Рядом на стуле, аккуратно, как в детстве, были разложены белье и халатик, а из-под кровати, словно ожидая похвалы, высовывали носики тапки. Саша перестала их так ставить лет в девять.
Глава 3
– Ваша позиция, Олег Евгеньевич, понятна, – сказал Егоров, – но зачем лезть в бутылку? Да, истина в вине, только добираться до нее лучше традиционным способом.
Директор открыл портфель и вытащил Колоколькину «Варьку», «Зубровку» и «Белую лошадь». Шотландцы зачем-то сменили этикетку, и теперь на ней красовался «конь блед» с соответствующей наездницей.
– Шутка дурного тона, – не одобрила Спадникова и водрузила на стол подставку для столового ножа, а на нее – ножик для фруктов. – Олег, неужели вы согласны с этим мириться?
Подставка задребезжала лихую мазурку.
– Я вас внимательно слушаю, – сказала «Надежда Константиновна» и передала ставший гигантской шишкой нож Шульцову. – Олег, вас.
– Пан-герр-Шульц! – раздалось в шишке. – Прости, что коротко, улетаю. Я ошибся в твоей протеже, но в женщинах не ошибается лишь тот, кто видит в них то, что они есть. Усладу для чресл, но это долгая тема… У меня тут парочка долгов осталась. Заплатишь?
– Родителям позвони, – буркнул Шульц и хотел вернуть «телефон» на подставку, но та исчезла вместе со столом, Егоровым и Спадниковой. Сжимая звенящую шишку, историк стоял между трех круглых дверей – трех бутылок, и в одну из них в любом случае предстояло лезть. Правда, оставался егоровский портфель с турникетом, за которым виднелся эскалатор. Олег Евгеньевич порылся в карманах – проездной был на месте.
– Пап, тебя!.. Папа! Возьмешь или сказать, чтоб позже?
– Возьму. Пусть подождут.
Часы показывали четверть восьмого, и вставать требовалось в любом случае. Олег Евгеньевич собрал волю в кулак и сбросил одеяло. В памяти стремительно воскресал вчерашний день. То, что хоронить Спадникову придется ему, Шульцов уже понял. Ольга рвалась помогать, но пускать ее в одиночку бегать по городу историк не мог.
– Папа, – прошипела дочь, прикрывая микрофон, – это срочно. Вилен говорит, что…
– Алло.
– Славушку нашли! – провыл кто-то голосом старшего Гумно-Живицкого. – Нужно к нему ехать… Олежек, мы… Мы рассчитываем на вас…
– Что… Что случилось?!
– Поезд… Попал под поезд. Олежек, его больше нет! Я не могу туда один…
– Конечно… Куда и когда?
Следующий звонок был в дверь.
– Судя по вашему лицу, вы уже в курсе. – Аркадий Филиппович казался мрачным и раздраженным. – Неожиданный поворот. Совершенно. Здравствуй, Соня.
Дочка кивнула и ретировалась на кухню. Путавшаяся у нее в ногах Фатима задержалась, выгнула спину горбом и, скрючив хвост в вопросительный знак, пошла боком. Полковник если и заметил, то не оценил.
– Олег Евгеньевич, хорошо бы мне поехать с вами.
– Почту за честь, – механически пробормотал историк. Все знавшие Гумно-Живицкого не сомневались, что Два-Пана скончается средь тайских дев. Холостым и слегка не дожив до двухсотлетнего юбилея. – В голове не укладывается…
– Сейчас не уложится еще больше. Вашего коллегу нашли около шести возле второстепенного железнодорожного пути в виде… мягко говоря, Анны Карениной. Погиб он не раньше полуночи. Вечером, если вы помните, шел снег, но к ночи прекратился. Так вот, Олег Евгеньевич, возле трупа нет никаких следов. Ни мужских, ни женских, ни его собственных… Целина. Как пострадавший там оказался, непонятно, и еще менее понятно, что его сбило. Если верить железнодорожникам, ни единого состава или хотя бы локомотива по означенной ветке не проходило… Как вы понимаете, это уже не сосулька.
– Это поезд Баскервилей, сэр! – крикнула из кухни Соня. – Пап, товарищ полковник, я чай заварила…
