уголовное. Вы, конечно же, знаете про Керчь…

– Разумеется, – подтвердил Шульцов, бывший, в отличие от вдовы, почти свидетелем. После конференции по Киммерии историки устроили прибрежный пикник; разумеется, некоторые пошли купаться. Сущенко и единственный по-настоящему талантливый его ученик заплыли дальше всех. Учитель вернулся один; на все вопросы он с раздражением отвечал, что потерял Володю из вида и не представляет, где тот может быть. В Москву светоч науки отбыл, не дождавшись окончания поисков. Поползли слухи, Шульцов в убийство не верил, только в неоказание помощи.

– Артемий Валерианович называл этого господина и иже с ним ядром подлейшей из комет…

Громоподобный звонок сдунул вдову с места. Раздались звуки аристократического знакомства – правнучатая племянница Спадникова привела своего молодого человека. Поскольку гости торопились, их сразу же пригласили к столу, и Шульцов словно бы перенесся на двадцать лет назад, когда обретенная Артемием Валериановичем супруга учинила пришедшему аспиранту нечто вроде экзамена.

Стол был накрыт, и Шульцову предложили опознать некий предмет сервировки. Приученный с детства пользоваться подставкой под нож, Олег ответил с удивлением, но без запинки. Позже слегка смущенный Спадников объяснил, что Анечка никогда с подобной вещью не сталкивалась и отчего-то сочла ее мерилом аристократизма. За минувшие годы изменилось многое, но не отношение «Надежды Константиновны» к поразившей ее воображение серебряной штучке. С упорством Сфинкса она задавала свой вопрос каждому, кто впервые переступал порог спадниковской квартиры. Ответивших хозяйка определяла как «людей нашего круга», несведущих просвещала, но они навсегда переходили в категорию «народа».

Молодой человек сакральный предмет не опознал, и вдова заговорила с ним в стиле «мама мыла вазу, у вазы усы, усы хороши». Бедный гость вертелся на стуле, девица откровенно развлекалась. Урок хорошего тона прервал телефонный аппарат, помнящий голоса если не министров-капиталистов, то замнаркомов.

Проворковав «прошу прощения», хозяйка удалилась. Воспользовавшаяся этим родственница немедленно включила телевизор, и Шульцов увидел Наташу Саврасову в летнем платьице. Она обнимала березу и улыбалась, а за кадром хрустальный голосок с профессиональными эмоциями сообщал, что около полудня на пересечении улиц Восстания и Жуковского упавшей с карниза сосулькой была смертельно ранена молодая женщина. Пострадавшую доставили в Мариинскую больницу, где она и скончалась, не приходя в сознание.

С залива дуло, и черная с белыми, почти морскими барашками Нева готовилась к прыжку. Она еще держалась в гранитной раме, собираясь с силами, но грядущая ночь обещала наводнение. Ночь… Ее еще надо было пережить.

– Девушка, – сказал кто-то праздничный, но одинокий, – у вас проблемы?

– Оставьте меня в покое! – отрезала Саша тоном, способным отшвырнуть даже маньяка. Незнакомец ретировался, а Саша побрела через Неву, чуть ли не первый раз в своей жизни не глядя на часы. Она не собиралась топиться, ей даже в голову не приходило разом покончить и с нежеланием возвращаться домой, и с любовью, которая меньше не стала, просто маяк оказался звездой, до которой с воробьиными крылышками не долететь.

Что и кому она станет объяснять, девушка не думала, но ледяной ветер вызывал дрожь, и Саша, подняв капюшон, двинулась прочь от реки к Невскому, к банкоматам, к вокзалу, где выходившие к поездам бабушки предлагали комнаты. Решение забиться в нору становилось все неистовей, Саша могла думать лишь о комнатке с ключом, повернув который она останется одна. По-настоящему одна, когда никто не видит «насквозь», не сетует на эгоизм и черствость, не входит без стука с вестью, что главврач Онищенко запретил испанские огурцы и поэтому нужно выбросить оливки…

– Деточка… – Кто-то… Худенькая старушка в вязаном беретике взяла Сашу за локоть. На беретике золотилась брошка в виде птички на гнездышке, и сама старушка напоминала пичужку. – Деточка, погоди.

Саша могла пройти мимо, Саша хотела пройти мимо. Не прошла.

– У вас что-то случилось?

– У меня? – «Пичужка» широко раскрыла глаза. – Что со мной может случиться? Разве что смерть… У тебя, девочка. В праздник так не бегают, особенно в никуда.

– «В никуда»? – переспросила Саша и поняла, что старушка права.

– Пойдем ко мне. – Ручка в штопаной-перештопаной перчатке махнула куда-то за Михайловский замок. – Чаю заварим, посидим. В свое «никуда» ты успеешь.

Прицепись к ней мужчина или пусть даже женщина, но ухоженная или, наоборот, испитая, Саша бы вырвалась прежде, чем сообразила, что делает, но этот божий одуванчик со своей брошечкой…

– Вы одна живете?

– Соседки две, – охотно объяснил одуванчик, – только надоели мы друг другу за столько-то лет. Одна жадина-говядина турецкий барабан, другая злюка, и я – дурочка квартирная… Живем, конечно, куда нам деваться. Когда не ссоримся, в кинга играем, игра такая, ее еще «дамский преферанс» зовут. Тебе не холодно?

– Не очень… – начала Саша и поняла, что ноги почти закоченели.

– А я мерзну. – Старушка посмотрела на свои ботики, высокие, войлочные, со шнуровкой. – Кровь лягушечья уже, не греет.

Они уходили от Невы, и ветер постепенно стихал. Уже за Фонтанкой Саша догадалась спросить имя новой знакомой.

– Нинель Антоновна. Вот паспорт. – Женщина полезла в сумочку с замочком-шариками и первым делом вытащила платок, за который зацепилось колечко с ключами. Старушка суетливо дернула, на тротуар посыпалась какая-то мелочь, Саша бросилась собирать. Пудреница-раковинка, карамельки, обтянутая бархатом пуговица, таблетки. Эгилок, его девушка пятый год покупала для бабуни. Значит, сердце… И одиночество.

– Возьмите.

– Все из рук валится. – Нинель Антоновна не глядя запихала свое имущество в сумку. – Трудно в праздник одной. Мы ведь с ним на том месте познакомились, где я тебя окликнула… Дубки на Марсовом молоденькие были, и мы тоже. Трудно жить за двоих, девочка, трудней только с чужим… Не пробуй, не выйдет. Жди своего. Пока живешь – жди.

– Некого мне ждать! – Уходя от Дени, от Дениса Анатольевича, Саша не пролила ни слезинки. И позже, когда шла по городу, тоже, а теперь слезы потекли, будто краны в обоих глазах открыли. Старушка охнула и сунула ей в руки свой платок.

– Извидите… – Платок пах полузабытой «Красной Москвой» и пылью. – Дидель Адтодовда, ваб де дужда квартирадтка?

– У меня кушетка продавленная… – не очень уверенно произнесла старушка и добавила: – И дует из- под окошка. Мне туда не пролезть. Суставы…

– Я заклею…

Мимо пронеслась вишневая машина, вильнула к тротуару, словно специально расплескав огромную лужу. Взметнулся болотно-стеклянный веер, авто, победно взвыв, рванулось вперед и исчезло за углом. Четверть часа спустя Саша увидела его второй раз, неподвижным, врезавшимся в неурочный мусоровоз.

Санкт-Петербург. 11–14 марта 20** года

Наталью Саврасову хоронили на Северном в час дня. Это разузнала собравшаяся на кладбище Ольга, и Шульцов тут же сказал, что тоже идет. Колоколька сжала доценту руку и умчалась отпрашиваться. Через пять минут консультанта вызвали к не одобрившей затею хозяйке.

– Вышло неудачно, – втолковывала она, – кто спорит? Но светиться на похоронах?! Это не та реклама, которая мне нужна. Я сделала, что могла, но я не Господь Бог и не могу достичь результата без помощи клиентов. Мы с Борисом рекомендовали Наталье до лета уехать, она не послушалась. Итог закономерен.

Борис был способен внятно рекомендовать разве что партию «Яблоко» и мезим форте, но его супруга