Саша засмеялась и пообещала не брать. Она не представляла, что Денис Анатольевич живет в коммуналке, она вообще не думала, где и как он живет, как не думала о санузле Пушкина и бриолине Рэтта Батлера. Зато теперь безалаберная, забитая всякой всячиной комната стремительно становилась домом. Девушке уже хотелось протереть забрызганное чем-то зеркало и выкинуть засохший цветок и банки от растворимого кофе.
– Начинаем с шампанского? – весело полюбопытствовал хозяин. – Или с вина, раз уж оно столовое, а шампанское сбережем для ананасов?
– Мне все равно.
– Извольте выбрать, мэ-эм. Сегодня ваш день…
– Тогда с шампанского.
Хлопок пробки, улетевшей к и так лишенной одного плафона люстре, совпал со звонком не выключенного по глупости мобильника. «Турецкий марш». Мама.
– Вам звонят. – Дени из лучших побуждений подал телефон, оставалось ответить.
– Да?
– Когда ты будешь дома?
– Не знаю. Поздно… Я позвоню.
– Не увиливай.
– Я еще не знаю.
– Ты где?
– Недалеко от «Горьковской», – почти не соврала Саша, и это было ошибкой.
– Через час чтоб была дома. Гости собрались, пан Брячеслав беспокоится.
– Мама, я не приеду. У меня… дела.
– Восьмого марта? Ты ведешь себя неприлично. Брячеслав Виленович…
– Панна Александра. – Голос в трубке показался непередаваемо противным. – Где же вы? Я мечтаю припасть к вашим ножкам…
– Брячеслав Виленович, я… я сейчас не могу.
– Значит, наш маленький заговор приносит плоды? Я счастлив, но сейчас вы должны вернуться. Ваши родные имеют на вас больше прав, чем… хи-хи-хи… Нева, пусть она и готова покинуть брега. Я выхожу вам навстречу.
– Нет!
– Александра… – Снова мама. Таким голосом она объявила дочери, что в Псков с классом та не едет. – Имей в виду…
– Я имею! Всю жизнь… Мама, извини, я не приду! Мне двадцать шесть, я взрослый человек. У меня свой… праздник, и передай… пану Брячеславу, чтобы он… – Смешанная со стыдом благодарность заставила запнуться, и мама этой запинкой воспользовалась:
– Ты не только эгоистична и инфантильна, ты просто дура! Если ты думаешь, что, поставив нас с бабушкой в неловкое положение перед паном Брячеславом, ты получишь принца, ты…
В любом другом месте, в любой другой день Саша сдалась бы и сделала все, что от нее хотят, но сегодня лишь молча нажала красную кнопочку. И сразу же отключила телефон.
– Извините.
– Это ты извини. Мое приглашение, похоже, тебе обходится дорого.
– Что вы! Я так… рада!
– Я тоже, но ведь тебе придется возвращаться. Кто этот пан Брячеслав?
– Гумно-Живицкий… Ему лет пятьдесят, он историк… Кажется.
– Матка бозка, как сказал бы настоящий пан…
– Вы его знаете?
– Нет, но ему под пятьдесят, и он, кажется, историк. Мне под сорок, и я экс-физик…
– Я вас люблю! – выпалила Саша и залпом выпила бокал. Холодное вино, казалось, пролилось прямо на подпрыгнувшее к горлу сердце. Если б не звонок, она бы молчала, но этот мамин тон… – Я к ним не вернусь. Просто… Не вернусь. Никогда!
– Саша, – Дени поставил уже поднятый бокал, – ты понимаешь, что говоришь?
– Да, да, да!
– И когда же…
– Сразу. Это были именины Пашечкиной мамы.
– Юлия… Пятое июля… Ты хорошо притворяешься. Наверное, дома тебе очень плохо.
– Я не хочу про них слышать! Я не вернусь…
– Саша, я
– Это не я писала! – Куртка висела прямо в комнате, у двери, Саша ее схватила, оборвав вешалку. – Знакомый… догадался про вас. Написал, сказал, что вы обратите внимание на стихи. Я бы не стала этого делать, он сам, с моего адреса! Вы ответили… И я подумала, пусть будет… Ведь я так и чувствовала… Но про «он со мной и я с ним» я не знала!..
– Сюрприз за сюрпризом. Я чувствовал себя почти Гумилевым, открывшим Ахматову. А это была Черубина… Кто ваш Волошин, Саша? Этот пан?
– До свиданья!
Едва не сбив с ног соседа-некоммуниста, Саша бросилась вон из квартиры, промчалась по лестнице, проскочив парадную, и черным ходом вылетела в полный луж двор. Секунду постояла, глядя невидящими глазами на изрисованные сердцами стены, и рванулась к дальней арке. Двор был проходным, и Саша, все так же не понимая, на каком она свете, оказалась в ближайшем переулке. Соскользнула с плеча сумка, из проехавшего такси донеслось «Я пройду сквозь злые ночи…». Девушка машинально поправила ремень и повернула к Неве.
Она не знала и не могла знать, что капитан третьего ранга Степаненко просидит в кафе с игуаной до закрытия, расплатится и будет долго курить на улице, глядя на бледный дом с черными траурными цветами, из которого никто не выходит. Потом бросит окурок в урну и зашагает к метро, чтобы успеть на последнюю пересадку.
К Спадниковой Шульцов явился позже, чем собирался, – гулял по Таврическому саду, пытаясь выкинуть из головы гарпию в каракуле. Утки и дети помогли, на третий этаж почти родного дома Олег Евгеньевич поднялся с улыбкой.
Хозяйка в сером – покойный академик терпеть не мог траура – платье, заколотом подлинной римской камеей, приняла подношения с видом вдовствующей императрицы. Шульцов узнал, что он первый, и искренне пожелал себе не оказаться единственным.
Его провели в гостиную, где к знакомым картинам прибавились два портрета. Глядящие друг на друга Артемии производили странное впечатление.
– Олег, прошу вас. – Вдова указала на кресло возле печи, спасенной от покушавшихся на реликвию коммунальщиков. – Как Мариночка и Соня?
Историк доложил, что жена и дочь отправлены на праздники в Вену, до «Челна Ра» о подобном роскошестве не могло быть и речи. Хозяйка рассеянно одобрила и перешла к обличению «выкормышей Сущенко». Гневный монолог обернулся поразившим Шульцова открытием, что ему почти безразлично, получит он докторскую степень или нет. «Надежда Константиновна» кончила обличать и посмотрела на гостя в ожидании ответной реплики.
– Конечно, Анна Михайловна, – сказал Шульцов, – я полностью с вами согласен.
– Артемий Валерианович не скрывал своего отношения к этой публике. Он мне не раз говорил, что Сущенко напоминает ему Мишку Япончика. Внешняя лощеность и под ней что-то очень жесткое и