– Вот это оказия, – радостно удивлялся Желихов. – Вот уж кого не чаял повстречать… Я ведь в Петербурге на неделю всего. У тетки остановился, на Малой Мещанской. А ты что? Где? Как?

Не знает, понял Германн.

– Я тоже проездом, – сказал он, повинуясь внезапному порыву.

– Вот это штука! – Желихов захохотал. Лицо его под полями дурацкого его chapeau[14] сделалось совсем ребяческим. – Где ж ты поселиться выбрал? Недалеко где-нибудь?

– Да, собственно, еще не выбрал, – ответил Германн. – Только что приехал.

– Только что? А вещи где? Впрочем, пустяки, потом заберешь… Так пойдем, со мной и расположишься… Вот уж все обсудим всласть. Вина по дороге купим.

«Это кстати вышло, – сказал себе Герман. – Не иначе судьба мне его послала».

На губах его снова промелькнула усмешка.

– Ну, изволь, – объявил он Желихову. – Идем к тебе. А только тетка не станет ли возражать?

– Да не станет. Еще и рада будет.

В радости теткиной Германн усомнился, однако морочиться не стал. «Мне-то что до чужого удобства? – подумал он холодно. – Пусть каждый о своем хлопочет».

По пути на Мещанскую Желихов говорил без умолку. Германн слушал вполуха. На вопросы о себе он отвечал уклончиво, отделываясь общими фразами и наскоро состряпанным враньем. По счастью, Желихов не был особенно пристрастен, предпочитая говорить о себе. «Жениться, брат, задумал!» – провозгласил он во всю ивановскую и принялся подробно расписывать невесту и новобрачные планы. Германн скрипнул зубами от досады.

Еще час пришлось промучиться за ужином, где Желихов ударился в воспоминания об ученической поре, а тетка, престарелая особа с отстающими беспрестанно от головы фальшивыми буклями, монотонно предлагала то подлить хересу, то отведать холодной телятины. Германн еле дождался окончания тягостной трапезы. Отговорившись усталостью, отказался от чаю и затворился в отведенной ему гостевой комнатке, такой невеликой размером, что в ней едва можно было поворотиться.

Он, не раздеваясь, лег на постель и уставился в потолок, сведя брови к переносице и изморщив лоб думой. В таком положении он провел несколько часов.

В доме уже давно погасили огни. Стихли все звуки, кроме легкого шелеста веток, раскачиваемых ветром за окном.

Медленно приближалась полночь – время, когда демоны, одолевавшие Германна, начинали терзать его с особенной силой. Чего ему стоило научиться их скрывать перед проницательными взорами врачей и ординаторов, один Бог знает… В голове Германна вставали неотступные картины: то карты, мерно ложащиеся на зеленое сукно стола; то улыбка Чекалинского, указывающего ему на ошибку; то лицо мертвой графини, насмешливо щурящееся с картонного прямоугольника.

Германн рывком сел на постели и зажег свечу. Из внутреннего кармана сюртука он достал колоду, купленную днем в лавке. Отыскав в колоде даму пик, поднес поближе к свету. Карта смотрела равнодушно, надменно сжав пурпурные губы.

– Мой черед, – сказал Германн тихо, с ненавистью вглядываясь в нарисованный лик. – Всего лишился через тебя: карьеры, денег, душевного равновесия; едва ль не жизни самой. Теперь же и ты заплатишь. И на том свете не будет тебе покоя, когда отниму у тебя то, что тебе дорого было на этом.

Карта оставалась бесстрастной. Бессмысленно глядели уставившиеся в одну точку глаза, надменно выгибалась шея.

– Даже и у такой чертовой ведьмы, как ты, имелись слабости сердца, – прошептал Германн почти что со страстью. – Знай же, что не пощажу из них ни одной. И племянник твой, и воспитанница пострадают вскоре от моей руки – и проклинать за это до скончания веков будут тебя.

Свеча вдруг затрепетала. Германн выпрямился и стал жадно смотреть в темноту, будто ждал, что оттуда вот-вот появится кто-то. Но никто не шел. Он потушил огонь и снова лег.

К утру ему удалось забыться сном.

Проснулся он почти к полудню. Тетка известила, что Желихов уже ушел, и Германн мысленно порадовался этому. Отказавшись от завтрака, он попросил перо и бумагу и снова закрылся в комнате.

Еще через час он со всей любезностью попрощался и тоже покинул дом.

Когда Томскому доложили о посетителе, он не поверил своим ушам:

– Как? Какова, говоришь, фамилия?

Лакей повторил.

– Из себя непредставительный, да и одет неважно. Пришел пешком. Швейцар не знал, пускать или нет, да тот сказал, что хороший знакомый. Прикажете от ворот поворот?

– Нет, нет. Проси!

Томский бросил так и не разрезанный роман и перевязал пояс халата.

Лакей ввел визитера.

– Германн! А я и не поверил, что это ты. – Томский шагнул навстречу, не понимая толком, как приветствовать нежданного посетителя. – Так ты уж… – вышла заминка. – Поправился? Вот славная новость.

– Поправился, – с улыбкой сказал Германн.

– Славно, славно, – повторил Томский, не зная, что еще сказать. – Тимофей, неси-ка чаю!

Германн стоял, все так же странно улыбаясь и машинальным движением потирая руки.

«Денег пришел просить, – подумал Томский. – Надо бы половчее свернуть эту канитель».

Он уже жалел, что согласился принять неудобного знакомца. О чем с ним и говорить-то теперь было? Не былые же лихости вспоминать… Да и к слову, никогда не водилось между ними особенной дружбы…

– Ну, что ты сейчас? Восстановился ли в части?

– Нет, не восстановился, – коротко ответил Германн. – Я теперь имею другие намерения.

Он замолчал. Казалось, он вовсе не был заинтересован в поддержании беседы. Тимофей внес чай.

Томский принялся было излагать сведения об общих приятелях, но Германн слушал невнимательно.

– А Нарумов получил наследство, – рассказывал Томский. – Вышел в отставку и заделался покровителем искусств. Да, собственно, не всех искусств, а преимущественно балетного… и балетных.

Он засмеялся, и Германн, спохватившись, посмеялся вместе с ним.

– А что Лизавета Ивановна? – спросил он вдруг, с отсутствующим видом вертя в пальцах ложечку. – Где она сейчас?

– Какая Лизавета Ивановна? – озадачился Томский.

– У твоей бабушки, графини ***, кажется, была воспитанница…

– Lise? – удивился Томский. – Она вышла замуж. Ей сыскалась хорошая партия, сын бывшего управителя grand-maman[15]. По слухам, они живут счастливо… А ты разве был знаком?

– Шапочно, – ответил Германн. – Но, впрочем, был бы рад продолжить приятельство. Я сейчас, фигурально выражаясь, подбираю нити прошлого. Обхожу, как видишь, всех знакомых… Не разодолжишь ли адресом?

– Да у меня и нет его. – Удивление Томского росло.

Неожиданно он припомнил, что одно время поддразнивал Лизу каким-то влюбленным в нее инженерным офицером и что об этом офицере рассказывал ему впервые именно Германн… и рассказывал так неравнодушно, что он даже сам навлек на себя подозрения в романтических намерениях…

– Нет, погоди, – тут же передумал Томский. – Должен быть адрес. Она писала мне несколько раз. Вспомнить только надо, где он у меня обретается…

Он подошел к бюро и принялся рыться в бумагах.

Германн сидел неподвижно, задумчиво скользя глазами по комнате. Взгляд его упал на стоящую поодаль раскрытую коробку с парой новехоньких дуэльных пистолетов.

– Хороши! – одобрительно сказал он.

– Что? – Томский оторвал от бумаг голову. – А! Утром только доставили. Вчера купил на Невском у Куракина.