В глазах его горело нечто такое, от чего Томский почувствовал прилив почти суеверной робости. Он молча отошел.

Игра за столом шла вяло. Все только и говорили, что о Германне, поминутно оглядываясь на его неподвижную фигуру, застывшую у окна. Нашлось уже несколько человек, которые опознали его и теперь в разных углах комнаты вполголоса пересказывали события того давнего вечера – порядком перевирая и приукрашая историю.

Германн стоял в странном оцепенении. Он затруднялся определить природу обуревавших его чувств. Обжигающая жажда мести, столь долго придававшая смысл его существованию, после прошлой ночи не то чтобы исчезла, а словно притупилась, потеряла первостепенную значимость. И сразу будто земля уплыла из-под ног. На место ясности пришло смятение. Точно прикрутили фитиль ярко горевшей лампы – и комнату, еще минуту назад пропитанную светом, затопил густой сумрак. «Последнее, так или иначе», – напомнил себе Германн, но мысль не принесла облегчения. Впервые за все это время он вдруг по- настоящему усомнился, что сможет довести до конца задуманное, если до того дойдет дело. Он по- прежнему стоял не шевелясь, словно каменное изваяние, но его переплетенные за спиной пальцы побелели, над губой выступила испарина.

Когда наконец он вернулся понтировать, все тотчас окружили стол. Как и два года назад, к первоначальной ставке Германн во второй талье присоединил весь свой выигрыш за первую.

Чекалинский поклонился и принялся тасовать колоду. Германн снял. Карты пошли ложиться на стол.

Семерка выпала налево в первом же абцуге[19].

Германн перевернул свою карту. Поднялся восхищенный ропот, который долго не мог уняться. Германн опять не выказал никаких чувств. Все это уже было с ним.

Все решал третий раз.

Не обращая ни на что внимания, он снова отошел к окну. В груди его медленно разливалась странная едкая горечь, нимало не напоминавшая ни трепет предвкушения, ни страх провала. В прямоугольнике стекла отражались огни гостиной, в уши вторгался шум голосов. Все эти голоса были чужими, равнодушными к человеку, о котором только и говорили наперебой, резонировали в такт лишь сенсации, которую он представлял собой сегодня. Германн содрогнулся. Весь этот день он действовал будто заводная механическая игрушка, бездумно совершая нужную последовательность вещей и не давая себе задуматься ни над одним звеном. Приближалась роковая минута. Предстояло решить, довериться ли обещанию графини. В этот раз уж он собирался твердо удостовериться, что не «обдёрнулся». Но кто знает, не усмехнется ли ему снова пиковая старуха, не изыщет ли способа обмануть снова? Не ляжет ли в этот раз налево вместо правой стороны? Отчего-то настойчиво толклось в мысли именно это подозрение. «Тройка, семерка, туз, – прошептал Германн. – Тройка, семерка, дама».

Какую карту назначить? На какую поставить свое счастье и вожделенный покой? «Если все сорвется, сорвусь и я», – чувствуя в руках предательскую дрожь, подумал Германн в неожиданном проблеске кристальной трезвости. Механический завод, дававший ему силы весь этот день, внезапно кончился, и он ощутил себя на краю разверзшейся пропасти, в которую не мог заставить себя заглянуть.

«Еще не поздно, – промолвил внутренний голос. – Отступись».

Но он знал, что не отступится. Уйти сейчас означало отдать победу графине, позволить ей восторжествовать окончательно. И тогда уж вовек не избавиться ему от мучительного наваждения, не излечиваемого никакими новейшими медицинскими придумками…

Туз или дама? Довериться или предугадать уловку?

Этот раз оказался для него даже тяжелее прошлого. Тогда, по меньшей мере, он не знал о подвохе…

Германн вдруг с тоской припомнил ощущение безграничной, беспредельной свободы, которое охватило его по выходе из Обуховской клиники. Казалось тогда, весь мир был готов подладиться под его волю, все дороги лежали открытыми, все направления только и ждали его шага… «Не то теперь, – сказал он себе. – Совсем не то. Думал только, как бы реванш взять. На себя собирался ставить, на себя одного, а ни на что иное. А вместо этого снова по ее правилам играю, снова на волосок от безумия стою. Это она против меня сейчас банк держит – и карты все, как одна, крапленые!»

Эта мысль поразила его.

Томский тронул его за плечо, и Германн сильно вздрогнул.

– На себя, – пробормотал он еле слышно. – На себя одного.

– Ты дурно выглядишь, – сказал Томский не без сочувствия. – Оставь на сегодня, в другой раз придем.

– Нет, я еще раз, – мотнул головой Германн. – Уж последний. Да ты не жди меня.

«Ну уж это дудки, – подумал Томский. – Дураком надо быть, чтобы в разгар такого представления уйти».

Чеканя шаг, Германн прошел к столу. Игроки выстроились вокруг, жадно вытянув шеи. Никто и не думал участвовать в талье. Снова, как и в памятный вечер, Германн один остался против Чекалинского.

– Прошу делать ставку, – сказал Чекалинский глухо.

Германн отложил карту и бросил на нее сверху деньги.

– Я готов, – объявил он.

Чекалинский принялся тасовать, затем при полном молчании залы протянул колоду, чтобы Германн подрезал.

– Постойте, – вдруг сказал тот.

Рука банкомета замерла.

– Нет, ничего, – тут же добавил Германн, загадочно улыбнувшись углами губ.

Он снял колоду. Чекалинский начал метку. Метал он медленно, тщательно отделяя карты одну от другой. Лицо его было серьезно, губы тесно сомкнуты.

Присутствующие затаили дыхание.

Германн внезапно поднялся, с грохотом опрокинув стул.

От него шарахнулись. Напряжение момента давало о себе знать.

Чекалинский бросил на него косой взгляд, но не перестал метать. Легла третья пара, а нужной карты все еще не было.

После четвертой прокидки Германн вдруг развернулся и, не произнеся ни единого слова, стремительно пошел из комнаты. Все, включая Томского, словно остолбенели. Никто не попытался остановить или даже окликнуть его. Быстрые, размеренные шаги Германна отчетливо слышались в тишине.

Общее оледененение длилось еще несколько мгновений. Наконец стало совершенно очевидно, что он не вернется.

Чекалинский прервал метку и, не зная, как повести себя, растерянно переступил с ноги на ногу.

Томский бросил взгляд на стол. Справа лежала дама, слева – туз.

– Что у него? – спросил Томский нетерпеливо. – Переверните карту.

Чекалинский высвободил карту из-под пачки банковых билетов. Все глаза устремились на нее.

– Валет, – провозгласил Чекалинский, поворачивая ее лицом.

«Валет пик – пустые хлопоты», – подумал Томский, разглядев черную масть.

Но тут Чекалинский поднял карту повыше, и он увидел, что валет трефовый.

– С какой же стати было бросать игру, не дождавшись карты? – досадливо крякнул седоусый полковник, стоявший по правую руку от Томского. – Что за глупая выходка?

– Надобно дометать! – выкрикнул один из игроков.

– Нет, невозможно, – покачал головой Чекалинский. – Это противу правил.

– Докончите, – сказал Томский. – Из любопытства хотя бы.

Чекалинский хотел было отказаться, но в следующую секунду передумал. Пожав плечами, он выбросил следующую пару карт.

Валет улегся направо.

Налево вышел другой.

– Плие![20] – воскликнул тот же голос, что требовал дометать. – Плие, господа! Банк выиграл.