Все разом выдохнули, затем зашумели почти оглушительно, давая наконец волю сдерживаемому так долго возбуждению.

– Однако ж какая трагедия, – громко сказал Томский, с жалостью посмотрев на опрокинутый стул. – Поистине скорбный фатум. Снова все поставил, и снова все потерял.

– На этот раз не все, – возразил Чекалинский, пересчитав оставленные деньги. – Первоначальную свою ставку он теперь за собой оставил.

«Ну и на том хорошо», – вздохнул Томский с некоторым облегчением. Ему не хотелось чувствовать себя хотя бы косвенно повинным в каком-нибудь особенно печальном повороте событий. У него и без того скребли на душе кошки. «Уж не он ли у меня пистолет давеча похитил? – подумал он беспокойно. – То-то я всю голову сломал, куда его засунул… Не дай бог, крайность совершит… Отчего бы ему вздумалось уйти, не дождавшись развязки? Он словно предвидел ее – и утратил интерес».

Растревожившись подозрением и вновь ощутив тень черного предчувствия, Томский поспешил на улицу. Но когда он выбежал на крыльцо, Германна уже простыл и след…

Через час с небольшим после того в дверь дома желиховской тетки требовательно застучали. Тетка открыла сама; перепуганная настойчивым грохотом, приотворила лишь узкую щель.

– Чего надобно? – спросила она, близоруко щурясь на невысокий силуэт, стоящий у порога.

Человек всунул ей в руки небольшой сверток, пробормотав, что передача предназначена для племянника ее, Желихова Ивана Матвеевича, и что вручить ее надо безотлагательно.

– А сказать-то что? – спросила тетка, пытаясь рассмотреть лицо посыльного под густой тенью от низко надвинутой на лоб фуражки.

– Скажите так, – после секундного колебания сипло ответил тот. – Мол, просил уведомить, что, конечно, подлец, но все-таки еще не окончательный.

– А от кого, от кого вручение? – крикнула тетка в спину так и не опознанного посыльного, но тот уж шагал прочь и оглянуться не взял труда.

Тетка поспешила наверх и подняла с постели уже успевшего лечь племянника. Желихов, выпуча глаза, долго смотрел на пачку денег в своей руке, не беря никак спросонья в толк, какого такого загадочного подлеца обуяла вдруг охота столь щедро расплатиться за свое дурное качество…

Этим же вечером Лизавете Ивановне было доставлено письмо, начертанное хорошо знакомым ей почерком. Оно было совсем коротким и не имело подписи.

«Простите меня, – прочитала Лиза. – Перед Вами я виноват больше всего. Теперь, когда я наконец свободен, освобождаю от себя и Вас».

К письму была отчего-то приложена карта. Валет в зеленом камзоле и охотничьей шляпе с пером серьезно и отрешенно глядел куда-то в одну им видимую даль.

«Трефовый валет означает успех предприятия», – подумала Лиза, чувствуя неожиданно беспричинный прилив глубочайшей, не выразимой словами печали. Одновременно ей и вправду вдруг почудилось, будто над ее головой разошлось зловещее грозовое облако, и стеснение в груди, которое не давало ей вольно дышать в последние эти дни, ослабело. Лиза в задумчивости прошла к туалетному столику и прикоснулась пальцами к крохотному букетику фиалок, еще не утративших своей свежести и сдержанной, некрикливой красоты…

О Германне с тех пор никому не доводилось слышать ни слова. Он словно целиком растворился в воздухе, не оставив после себя никакого остатка.

На улице его дом был последним. Веранда выходила на небольшое глубокое озеро, Ноазе. В тёплое время года озеро мирно плескалось. На нём не было волн, только рябь, и зрячие люди не слышали производимых ею звуков; но их слышал слепой Калле Сьянсен. Слышал и любил. Ранним утром старик нередко выходил на веранду, клал руки на увитые плющом перила, и его невидящий взгляд устремлялся к мерцающему зеркалу Ноазе. Калле ослеп уже очень давно, в ранней юности, и успел почти позабыть и водяную рябь, и пену волн, и все видимые цвета мира.

Летом в доме Калле никогда не горел свет. Соцработники заходили к нему в светлое время суток, а самому Калле Сьянсену освещение было ни к чему. Все людские дома смотрели окнами в ночную тьму, но дом Калле был слеп, как его единственный житель, и может быть, поэтому его и выбрал котиша.

Стоял конец апреля. Калле проснулся незадолго до рассвета и понял, что заснуть ему уже не удастся. Он поднялся, накинул тёплый халат и вышел на веранду. С течением лет он заметил, что в одних и тех же местах, во время одних и тех же занятий он думает об одном и том же. На веранде он всегда тосковал об утраченном зрении. Калле положил руки на увитые плющом перила и глубоко вздохнул, уже без боли, привычно думая, как хорошо было бы видеть рассвет.

Что-то живое выскочило из кустов в саду, перемахнуло через перила и нырнуло в открытую дверь. Старик ахнул, услыхав топот существа. Некоторое время он медлил, гадая, что это может быть за животное. И звук прыжка, и бег очень напоминали кота. Когда Калле был маленьким, его чёрный кот Мефистофель прыгал со шкафа с точно таким же звуком, только потише. Этот кот был тяжёл.

Калле вернулся в дом и позвал:

– Ксс-кис-кс!

Ответа не было. Калле пошёл на кухню и открыл холодильник, чтобы достать пакет молока. Что-то ткнулось в его левое колено.

– Доброе утро, – сказал Калле.

Он протянул руку и погладил животное по голове.

– Скккххррр…

Калле замер на месте и отвёл руку так медленно, как только мог. Звук был жуткий. Это было не мяуканье кота. Это было и не рычание, не шипенье, а мерзкий, низкий, шелестящий скрип. От него волосы вставали дыбом.

– Скккхрррр…

Существо опять ткнулось носом в колено Калле. Старик вытащил из холодильника открытую упаковку ветчины и, осторожно нагнувшись, положил её на пол. Зверь немедленно начал есть. Калле стоял у холодильника, не зная, что делать. Он пошевелил рукой, которой только что дотронулся до зверя. Ему показалось, или же для кота зверь был великоват? Калле вдруг понял, что совсем забыл, какого размера бывают коты.

Зверь проглотил остаток ветчины, громко вздохнул и потёрся головой о ногу Калле. Это было такое знакомое, такое кошачье движение, что старик решил не пугаться. Он достал ещё одну упаковку ветчины, открыл её и протянул зверю еду на ладони. Тот стал есть, и Калле подумал, что это доверчивое ручное животное. Кот доел ветчину и облизал ладонь Калле. Старик осторожно пощупал его морду. Морда была вроде бы кошачья, крупная, бугристая и тупая, а уши жёсткие, без кисточек. Пальцы Калле нащупали клыки, но зверь не возражал, он мирно тыкался носом в ладонь, и это больше всего и убедило Калле в том, что он имеет дело с котом. Дикий зверь, даже сбежавший из зоопарка, не стал бы есть с рук у чужого человека и тем более не дал бы так себя исследовать.

Калле начал припоминать всех знакомых котов. Иногда они действительно не мяукали, а скрипели. У них бывали сварливые, грозные мужицкие голоса. Весной, во время кошачьих свадеб, их «мяу» звучало, как ругань старых пропойц. Эти коты иногда бывали большими. Очень большими… Или это относится к собакам?

– Кс-кс, котиша, – сказал Калле.

Он пошёл в гостиную и стал у открытой двери на веранду. Кот последовал за ним. Точно, домашний зверь. Калле стало совестно его выгонять, несмотря на такой мерзкий голос.

– Ну, поел и иди, – тем не менее сказал он и указал рукой в сад.

Кот фыркнул, повернулся и ушёл обратно в дом. Калле пошёл за ним. Кот прошёл из гостиной в спальню и залез под кровать. Старик услышал, как скользнул по кошачьей спине висящий край одеяла. Что с ним делать, подумал Калле и тут же понял, что на самом деле не хочет выгонять кота из дома. Он был очень одинок, а кот совсем не мешал. Разве нагадит – и пусть; Марне за то и платят, он приберёт. Калле