Романтика – это тоже прекрасно. Но мне нужен человек, который подаст мне стакан воды, когда я состарюсь, и будет говорить мне, что любит меня, даже когда я не смогу вспомнить, куда положила ключи. Вот чего я хочу. Мне нужен человек, с которым можно вместе стареть. Мне очень жаль, но я не думаю, что ты хочешь того же самого.

Она протянула руку, чтобы коснуться моего лица, но я отвернулся, задумавшись, где я все это уже слышал. Мы сидели в тишине подземной стоянки, над нашими головами шумел китайский квартал.

– Я думал, ты не хочешь травмировать Пегги своими кратковременными связями, – сказал я.

– Лучше уж пусть она видит кратковременную связь, чем то, как рушится долговременная. Пэт и Пегги по-прежнему будут друзьями. Она так же будет с тобой видеться. Но при этом и тебе, и мне удастся избежать множества огорчений.

– Вот как? – встрепенулся я. – Неужели ты решила меня бросить?

– Нет! Мы тоже можем остаться друзьями. Но я все поняла на дне рождения твоего сына: Пегги и я – не то, что тебе нужно. И это правда.

– Я знаю, что означает, когда женщина говорит, что мы можем остаться друзьями, – грустно усмехнулся я. – Это означает: «закрой дверь, когда будешь уходить». Вот что это значит, не правда ли?

– Не стоит так уж огорчаться, Гарри, – попросила она. – Люди расходятся каждый день. Это же не конец света.

Что страшно при раке, так это то, что он всегда превосходит самые плохие ожидания. Есть что-то порнографическое в том, как он ставит в тупик любое воображение. С какой бы непристойностью рак ни терзал и ни мучил тебя сегодня, завтра все сможет стать еще хуже.

Моего отца накачали морфием, и его кожа уже не походила на кожу живого человека. Даже с кислородной маской его легкие напрягались и тужились, чтобы вдохнуть жалкий глоток воздуха, которого было совершенно недостаточно.

Иногда туман в его глазах рассеивался, туман, порожденный болью и обезболивающими лекарствами, и, когда он рассеивался, я видел в этих глазах, переполненных слезами, сожаление и страх, и я был уверен, что это конец, это точно конец.

– Я люблю тебя, – говорил я ему, и брал его за руки, и говорил слова, которых никогда раньше ему не говорил.

Я говорил это, потому что хуже стать уже не могло. Но становилось хуже. Вот что страшно в раке: он всегда может перейти от ужаса к ужасу еще большему.

И на следующий день, когда я приходил в эту переполненную палату и сидел возле его кровати, держа его за руку, я снова говорил, что люблю его, и плакал еще сильнее.

Эймон оцепенел.

Вы бы наверняка не заметили этого, если бы следили за ним, сидя на дешевых местах в студии, где камеры и персонал сужают обзор. Возможно, вы бы не заметили этого, если бы настраивались на нашу волну где-нибудь вдалеке, и телевизор был всего лишь одним из шумов, гудящих в вашей гостиной, а это конкретное шоу не играло в вашей жизни той центральной роли, какую оно играло в моей.

То, что он растерялся, я сразу увидел на одном из мониторов в галерее. Я знал, что это может случиться с любым человеком – неважно, провел он перед камерами шестьдесят лет или всего шестьдесят секунд. Настает момент, когда телесуфлер, сценарий, репетиции – все это перестает что-либо значить. Момент, когда ты теряешь нить.

– Я родом из Килкарни и я потрясен тем, сколько здесь разводов, – начал он, а затем дважды моргнул, и его лицо захлестнула паника. – Совершенно потрясен…

Он уставился в этот не прощающий малейшего промаха черный глаз с красным огоньком сверху, в голове у него было пусто, он не мог найти слов. Он не просто забыл, к чему клонил. Это был полный провал. Так канатоходец смотрит вниз и видит свое собственное тело, распластанное на земле где-то далеко-далеко внизу. В студии кто-то кашлянул. Казалось, что тишина жужжит от нервного напряжения.

– Давай, давай, ты справишься, – шептал я, и он вдруг моргнул, вздохнул и снова уверенно пошел по канату.

– Здесь, когда женщина встречает мужчину, она думает: «Хочу ли я, чтобы мои дети проводили выходные с таким человеком?»

Публика засмеялась. Эймон, шатаясь, добрался до безопасной площадки. Он рассказал следующую шутку, все еще трясясь от ужаса, изо всех сил стараясь не смотреть вниз.

– Такое случается, – вздохнул я, отведя его в тихий угол зеленой комнаты. – Как раз именно в тот момент, когда ты думаешь, что овладел этой премудростью, и страх сцены – это то, что бывает с другими людьми, а не с тобой, именно тогда он и захватывает тебя.

Эймон глотнул пива.

– Не знаю, получится ли у меня теперь, Гарри. Не знаю, смогу ли я выходить на сцену каждую неделю, помня, что мой мозг может неожиданно отказаться функционировать.

– Тебе просто придется научиться жить с сознанием того, что твой мозг может отказать, когда на тебя смотрит миллион телезрителей.

– Чтоб меня…

– Ты сможешь.

– Но в этом-то и дело: я не смогу. Возможно, людям, сидящим дома у телевизора, я кажусь уверенным в себе и даже наглым, но это все лишь видимость. Это все неправда. Меня рвет в гримерной перед тем, как я выхожу на сцену. Я просыпаюсь в три часа ночи оттого, что мне снится, будто все смотрят на меня, а у меня пропал голос. Я не могу. Я слишком нервничаю.

– Ты не нервничаешь, – сказал я. – Ты возбужден. С минуты на минуту ты выйдешь на сцену и будешь развлекать всю страну. Разумеется, ты возбужден. А кто бы на твоем месте был спокоен?

– А мои ночные кошмары?

– Нервы тут ни при чем. Это возбуждение. Выучи мантру телеведущего и произноси ее нараспев снова и снова: «Я не нервничаю, я возбужден».

– Я не нервничаю, – послушно повторил Эймон. – Я возбужден.

– Все верно.

Оператор подошел к нам со стаканом белого вина в одной руке, сосиской в тесте в другой и сказал Эймону, что это было лучшее шоу, которое он когда-либо снимал.

– Хочешь напиться по-настоящему? – спросил меня Эймон.

– Извините, джентльмены, – начал чернокожий вышибала размером с вагонетку для угля, и в его устах это обращение прозвучало как надпись в общественном туалете, – к нам приходят в корпоративной одежде.

– В корпоративной одежде? – переспросил я.

– Костюмы, галстуки. Бизнес-стиль.

Но, слава богу, потом другой вышибала, белый парень размером с такую же вагонетку, узнал Эймона.

– Все нормально, Крис, – произнес он, поднимая красный бархатный шнур перед входом в клуб. – Как поживаете, Эймон?

Все вокруг улыбались и приветствовали нас. Мы были желанными гостями, я и мой знаменитый друг. Мы вошли в полутемный зал клуба, и я вдруг понял, что никогда еще не был так трезв.

По всему бару расхаживали стройные полуобнаженные девушки – нет, скорее на три четверти обнаженные девушки, если не на девять десятых обнаженные девушки; они корчились, вертелись и танцевали перед сидящими бизнесменами, на лбу у которых блестели капли пота, а пузатые тела были парализованы пивом и желанием. На всех девушках красовались пояса с чулочками, за пояса были заткнуты десяти и двадцатифунтовые банкноты.

Не слишком возбуждайся, – предупредил Эймон. – Это может плохо отразиться на твоем кошельке.

Мы спустились по лестнице в другой полутемный зал. Улыбчивая чернокожая девушка в маленькой белой балетной пачке поздоровалась с Эймо– ном, назвав его по имени, и отвела нас к столику возле сцены,