сладковатый немой аккорд.
– Что это за кровать? – спросила я его, показывая на предмет из кованого железа.
– Это кровать на три персоны. Третья персона всегда ее покидает.
– Как так?
– Очень просто. Когда женщина забеременеет, из ее кровати исчезает муж. Когда ребенок подрастет, он покидает постель, и в нее возвращается муж или приходит любовник. Если постель покинет жена, туда вселяется любовница. И так далее…
У одного из столов мы стоя перекусили. С невероятной проворностью пальцев и скрытой быстротой движений он подал мне 'мицву' – еврейский сыр в форме карандаша, завернутого в серебряную фольгу, и медовую ракию, которая пахла воском.
Утро в Которе всегда соленое, светает здесь после завтрака… Почти ежедневно он довольно рано отправлялся в то или иное учреждение разбираться со своими документами на право собственности. Вел он себя совершенно непредсказуемо. С жителями Котора говорил по-итальянски или же брал с собой старую Селену, чтобы она переводила. По вечерам в маленьких ресторанчиках заказывал ужин по-итальянски. Каждое воскресенье мы ходили в церковь. Селена и я в католический кафедральный собор Святого Трифона, а Тимофей в православный храм Святого Луки. Потом мы все вместе шли пить кофе в кофейню на Оружейной площади. Как-то раз он отвез нас на другой берег залива в Столив, где стояла церквушка, одна половина которой относилась к восточно-христианскому обряду, а другая принадлежала римско- католической церкви. В тот день я нашла в доме веер его матери. На веере было написано мелким почерком:
Как-то утром мы вдвоем с Селеной сидели за завтраком. Она подала на стол немного угря, зажаренного на молоке, и зеленый салат, на который дала упасть единственной капле солнца, имевшейся у нас в доме. На руках ее были старые чулки, которые она носила вместо перчаток. Из них высовывались пальцы.
– Я видела в доме прекрасные портреты. Вы знали этих женщин? – спросила я ее по-итальянски, на этом языке она говорила лучше меня.
Селена обнажила зубы, разрушенные бесчисленными волнами сербских и итальянских слов, которые десятилетиями обгладывали, облизывали, полировали их во время приливов, повторявшихся в одном и том же рту с умоисступляющим постоянством. Неожиданно она произнесла:
– Берегись, деточка, женщина может состариться в одно мгновение, даже когда лежит под мужчиной… А эти картины… Нехорошо им висеть там друг против друга. Ни той ни другой это бы не понравилось. Ни Анастасии, ни Катене.
– Почему?
– Тимофей тебе не рассказывал?
– Нет. Я была уверена, что обе они еще живы, и считала, что мы приехали сюда, чтобы он познакомил меня с ними. Теперь-то мне ясно, что я ошиблась.
– Их давно уже нет в живых. У Тимофеевой матери, Катены, когда она вышла замуж в этот дом, были такие же волосы цвета воронова крыла, как и у ее сестры Анастасии, которую она привела с собой. Они были очень похожи друг на друга. Правда, их отец, грек, богатый купец, который постоянно переезжал с места на место, воспитал Анастасию в Италии, а ее сестру Катену в Греции, в Салониках.
Я хорошо помню, что у госпожи Катены был прекрасный голос, который, как пламя в камине, постоянно менялся. Утром, стоило ей выйти на солнце, ока начинала петь. Будто бы грела свой голос на солнце. По вечерам было слышно, как она тихо поет в постели своего мужа. Это было удивительное пение, прерывавшееся вздохами и всхлипываниями. Но меня они обмануть не могли. Я быстро поняла, в чем дело. Господин Медош любил, чтобы его жена пела над ним, пока они наслаждаются в постели. Иногда он требовал медленных, тихих напевов вроде 'День мой дважды смеркается…' или 'Тишина такая, как тогда, когда синие цветы молчат…', где каждый стих походит на морскую волну. Кажется мне, что в тот вечер, когда зачали Тимофея, она простонала: 'В рубашке тихой завтрашних движений…'
А ее старшая сестра Анастасия все это время сидела в своей комнате с четками в руках и слушала. Но и она не могла меня обмануть. Я тогда была молода, и мои чувства были чуткими, как борзые. Четки ей нужны были не для молитвы. Поэтому она никогда и не носила их в церковь. Она сидела в темноте и, перебирая четки, вспоминала всех своих возлюбленных, тех, что остались в Италии. Каждая янтарная бусина носила какое-нибудь имя. Имя одного из ее любовников. А у некоторых имен пока не было. Они ждали имен, которые должно было подарить им будущее. И надо сказать, ждали недолго. Да это и неудивительно. Глаза у Анастасии были как два перстня. Тогда я еще прислуживала не ей, а мужу моей госпожи, господину Медошу, но все знают, что было потом.
– Я не знаю. Расскажите.
– Госпожа Катена, мать Тимофея, погибла на дуэли.
– На дуэли! Во второй половине двадцатого века? С кем?
– С другой женщиной, которая хотела отнять у нее любимого.
– Господи Боже! А известно ли что-нибудь об этой другой женщине?
– Конечно известно, ты носишь ее серьги, так что опять все остается в семье. И раз уж обе они давно покойницы, об этом можно теперь рассказать…
