В сумерках с подлодки заметили одиночное судно. Оно было очень длинным и шло со скоростью 12 узлов. Подойдя ближе, они увидели, что это танкер, шедший порожняком. Судно двигалось противолодочным зигзагом, и Лютке потратил четыре часа, чтобы выйти в положение атаки.

Старпом выстрелил веерным залпом под непривычным курсовым углом – пеленг составлял один- шестьдесят. Две торпеды попали в танкер. Он сбавил ход, но продолжал двигаться.

Через полчаса они всадили в него еще одну торпеду. Танкер слегка осел, но продолжал идти со скоростью 5 узлов.

– Ради бога, прикончите его, – велел командир старпому. – Стреляйте из кормового аппарата.

Танкер получил четыре попадания, но никак не хотел тонуть.

– Его держит на плаву воздух в танках. Потопим его оружейным огнем.

– Так точно, господин капитан-лейтенант.

– Велите зенитному расчету занять свои места. Как бы не прилетела птичка.

– Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.

Мюллер уже вернулся в строй. Два моряка, которых смыло за борт, принадлежали к орудийному расчету. Их место заняли Штолленберг и один из матросов-торпедистов.

При первом же выстреле пушка взорвалась. Мюллер стоял на одном из деревянных стульев на мостике. Железным обломком пушки ему снесло голову. Из шеи фонтаном хлынула кровь и залила весь мостик. Тела Мюллера и четырех моряков орудийного расчета бросили за борт. Штолленберга и помощника боцмана спустили на канатах в центральный пост. Танкер начал отстреливаться из двух своих пушек. Лютке приказал погружаться.

Правая нога Штолленберга превратилась в кровавую массу – кость была раздроблена, а коленная чашечка исчезла. Старпом сказал, что ногу придется ампутировать.

Его положили на стол в кубрике старшин – это был самый длинный стол на лодке. На бедро наложили жгут; Витгенберг крепко держал ногу, а Тайхман пилил кость. Штолленберг сказал, что не чувствует боли, что вообще ничего не чувствует. Старпом сказал, что почувствует позже, и наложил зажимы на сосуды. Командира сумели убедить ненадолго всплыть. Моряки выбросили ногу Штолленберга за борт и набрали три ведра морской воды. Вся она была вылита на обрубок ноги. Винклер сказал, что для обеззараживания ран нет ничего лучше морской воды. Потом обрубок забинтовали, а Штолленберга уложили на койку в каюте старших офицеров.

Помощнику боцмана ничем уже нельзя было помочь. У него были внутренние разрывы; кашляя, он сплевывал кровь, а кашлял он не переставая. Из больших ран в животе обильно текла кровь, и остановить ее не удавалось. Сердце его еще работало, но через два часа крови совсем не осталось – сердцу больше нечего было перекачивать, и оно остановилось. Командир разрешил положить его в пустой торпедный аппарат.

Во всем был виноват Мюллер. Готовя орудие к бою, он забыл открыть крышку ствола. В отличие от сухопутных орудий у этой пушки крышка закручивалась, чтобы в ствол не попала вода. Когда пушка выстрелила, снаряд просто не смог вылететь наружу.

Два дня Штолленберг метался в бреду. Он бормотал что-то о своих школьных днях, а когда приходил в себя, так сильно корчился от боли, что его приходилось держать. Сменившись с вахты, Тайхман приходил к нему и сидел у койки, но не мог посвятить другу много времени, поскольку экипаж потерял девять человек, и вахт теперь стало всего две. Когда лодка шла в подводном положении и Тайхман сидел у пульта управления горизонтальными рулями, он слышал бред Штолленберга. Потом его сменял Винклер, и он шел к Эмилю.

На третий день жар спал. Штолленберг был в полном сознании и спокоен. Тайхман принес ему еду и попытался убедить поесть, чтобы подкрепить силы. Но Штолленберг есть не стал. Тайхман сказал, что глупо отказываться от еды. Он забрал на камбузе последнюю банку с консервированной клубникой и полил ее сладкими сливками. Он стал есть клубнику прямо на глазах у Штолленберга, но даже это не пробудило у того аппетита. Он сказал, что, возможно, поспав немного, он что-нибудь и съест.

– Но тогда уже не будет клубники, она закончилась, – возразил Тайхман, хотя банка была еще полной на три четверти.

– Мне все равно, – ответил Штолленберг.

Тайхман отправился спать в кубрик старшин. Позже его растолкал помощник главного электрика и сказал, что командир не возражает, чтобы тело мичмана тоже было положено в пустой торпедный аппарат.

– Помоги нам. Только побыстрее. В каюте старших офицеров стоит ужасная вонь.

В Бискайском заливе им пришлось погружаться двадцать два раза, чтобы спастись от самолетов. Путь домой занял в два раза больше времени, чем предполагалось. Им пришлось полтора дня дожидаться двух других подлодок в точке рандеву. После этого патрульный катер и два тральщика проводили их в Ла- Паллис.

Перед тем как субмарина встала в док, командир произнес речь. Все свободные от вахт выстроились на палубе, и командир пять минут распинался о последствиях венерических болезней. Он говорил, что морякам неприлично посещать бордели; женатые должны подождать, когда они вернутся домой к женам, а неженатые должны практиковать воздержание и заниматься спортом. От воздержания еще никто не умер; к тому же француженки не так уж хороши – они недостойны немецкого моряка.

Выражение лица командира было исключительно серьезным, поскольку он произносил эту речь по требованию командующего подводным флотом. Адмирал полагал, что командиры боевых кораблей должны полностью контролировать личную жизнь своих подчиненных. Люди уже слышали эту речь; командир произносил ее после каждого похода. И они знали своего командира. Когда он спросил, все ли его поняли, они уже достаточно послужили, чтобы без заминки ответить: «Так точно!»

Но командир в своих наставлениях не обращался за помощью к специальной службе. Целый табун хористок собрался на пирсе, чтобы приветствовать возвращавшихся подводников. Они стояли, выстроившись в ряд, на самом краю пирса и улыбались самыми обворожительными улыбками. Устроил эту встречу офицер специальной службы флотилии, совсем уже немолодой человек. Девицы широко раскрытыми глазами смотрели на бородатых моряков и бросали им цветы. Подводники широко раскрытыми глазами смотрели на девиц, посылали им воздушные поцелуи и, рассмотрев их одежду, пришли к выводу, что здесь, на берегу – лето. Играл оркестр, раздавались приветствия и произносились речи. Но лучше всего было ледяное пиво. Каждый получил по бутылке.

Подлодки поставили в док. Моряки забрали из рундуков свои вещи и отправились на автобусе во временный лагерь Прьен. Здесь для экипажей всех трех лодок был дан обед, на котором присутствовал командующий флотилией. Была подана хорошая еда, с пивом и речами, а под конец обеда – коньяк. Лютке выпил бутылку содовой. Это никому не понравилось, но он, по крайней мере, оказался оригинальным. Если бы он услышал, какие замечания отпускали в его адрес моряки, то без взысканий дело бы не обошлось.

После обеда Тайхман велел доставить свой чемодан в комнату, в которой он теперь остался один, и занялся хозяйством. Все, что ему было нужно, он сумел купить в столовой: две бутылки «Хеннесси», две бутылки арманьяка, по бутылке «Мартелла» и кальвадоса и десять пачек сигарет, шесть из которых обменял на сигары. Матрос помог ему отнести бутылки в комнату.

Потом он отправился в душ и хорошенько вымылся – сначала пустил теплую воду, потом холодную, горячую, опять теплую, затем такую горячую, какую только смог вынести и, наконец, холодную. Он стоял в душе целый час. В душевой собралась половина их экипажа, и некоторые наслаждались душем еще дольше. Они пели и яростно рычали, смывая с себя накопившуюся за три месяца грязь. Те, кто ждал своей очереди, рассказывали друг другу, что собираются делать на берегу, оперируя цифрами, которым мог позавидовать целый десяток казанов. Выйдя из душа, Тайхман обвязал вокруг шеи полотенце, надел халат, шлепанцы и побежал в свою комнату. Он улегся на свежезастеленную постель и закурил сигарету. Когда он с наслаждением вдыхал дым, раздался стук в дверь.

– Войдите! – крикнул он, думая, что если это одна из хористок, то задирать нос он не будет. Но это оказался мужчина, приветствовавший его резким «Хайль Гитлер!».

У мужчины были прекрасные манеры; он представился офицером, разносящим жалованье, и протянул Тайхману его зарплату плюс премию за пребывание под водой и премию за опасность. Он пересчитал деньги, хотя Тайхман сказал, что в этом нет необходимости. Эта привычка въелась в кровь, заявил мужчина, – до войны он был директором банка. Тайхман сказал, что рад был с ним познакомиться, и сунул