другому. Вместе с ним перемещался и старпом. Тайхман видел, какого труда ему стоило сохранять хорошие манеры в подобных условиях. Но когда от ящика с картошкой оторвалась доска и клубни посыпались старпому прямо на грудь, тот не смог удержаться и отпустил довольно забористое ругательство.

– И вы туда же, господин лейтенант, – крикнул ему Тайхман.

– Мне осточертело это саночное катание, – крикнул в ответ Витгенберг. – Как же хочется спать…

И в эту минуту они оба впечатались в распределительный щит.

Время, казалось, застыло на месте, и пытка продолжалась. Подводники ругались и орали; они переходили от гнева к отчаянию; их бросало от ярости, когда хотелось крушить все вокруг, к тупой покорности судьбе. Холод был невыносимым. Стальные борта лодки казались сделанными изо льда. Люди чувствовали, что медленно замерзают, и, возможно, в самом деле замерзли бы, если бы качка не заставляла их постоянно двигаться. Есть и пить из-за качки было невозможно.

Кто-то крикнул в люк рубки:

– Человек за бортом!

Тайхман услыхал эти слова и сначала никак не прореагировал. И вдруг он похолодел…

– Кто упал в воду?

– Не сказали.

– Рулевой, я хочу знать, кто это. Сейчас же.

– Они не сказали, господин мичман.

И тут он увидел, что Витгенберг взбирается по трапу рубки. Он услыхал, как открылся люк, и старпом что-то крикнул. Потом увидел сапоги старпома, за ними – его брюки и, наконец, показался сам старпом, промокший насквозь и похожий на пловца, выходящего из воды. Витгенберг поскользнулся на блевотине рулевого и упал. Тут Тайхман увидел его лицо – и отвел взгляд.

Старпом не произнес ни слова.

Тайхман обвел глазами центральный пост. Он оглядел его медленно и внимательно. Вентили и рычаги, с помощью которых управляли клапанами пяти балластных цистерн: первым, вторым и третьим по обоим бортам, четвертым и пятым. Цистерна пять находилась в носу. Цистерна один – на корме. У обеих были вентили. У трех других – рычаги. Рядом с собой он увидел опреснительную установку. Он обратил внимание, что она работала. Затем увидел эхолот. Штурманский стол с картами. Ящик с картошкой. Приборную панель. Два штурвала горизонтальных рулей. Глубиномеры, большой и маленький. Трубопроводы. Потом он начал осматривать все это снова.

И снова.

И снова.

Пока, наконец, центральный пост не закружился у него перед глазами.

Тайхман снова осмотрел его, отмечая все, что попадалось ему на глаза.

Когда вахта сменилась, с мостика спустились три человека. Командир остался наверху.

– Ты и сам плохо выглядишь, Ганс, ты…

– Я думал… старпом сказал, что тебя смыло…

– Меня? Нет, смыло Шмидта, боцмана.

– А мне сказали, что пропал носовой сигнальщик, тот, что стоял рядом со старшим квартирмейстером, – уточнил Витгенберг.

– Так это и был Шмидт. А я в этот раз осматривал кормовой сектор, так как командир…

Старпом и Штолленберг отвернулись и занялись какими-то своими делами. Тайхман подумал, стоит ли сказать Штолленбергу, как сильно соленая вода жжет глаза.

Утром первая вахта вернулась на мостик, голодная, замерзшая и смертельно усталая. Было темно. Шторм ревел по-прежнему. Одежда не успела просохнуть, и они надели ее сырой – ведь все равно волны ее тут же промочат. И снова вода была ледяной, но теплее ветра.

К 10:00 небо слегка посветлело. Над горизонтом возник бледный холодный свет и окрасил все вокруг в грязно-серые тона. Море было покрыто хлопьями пены, но она уже не сверкала как снег под солнцем. Даже пена казалась грязной – она напоминала жидкую овсяную кашу. Этот тусклый цвет угнетающе действовал на психику. Он высасывал все силы и все мужество, пока не становилось все равно – жить или умереть. Ближе к полудню появилось солнце – бледный желтый шар, не испускавший лучей.

Сменившись с вахты в полдень, подводники чувствовали себя измотанными и разбитыми. Они завалились на пол в центральном посту – сил добраться до кубрика не было. Целый час они безучастно лежали, мотаясь в такт качки от одного борта к другому, а потом попытались снять верхнюю одежду, но были слишком измотаны, а кожа плащей – слишком тяжелой. Они перебрались в моторный отсек, где было на несколько градусов теплее, и, несмотря на грохот работавших на полную мощность двигателей, ухитрились немного подремать.

В четыре часа они снова заступили на вахту, подкрепившись двумя ломтиками консервированного хлеба с тонким слоем масла, и все равно чувствовали себя измотанными и промерзшими насквозь. Им ужасно хотелось спать, а настроение их менялось от полного безразличия до бешеной раздражительности.

На мостике снова было темно. Море бесновалось, как и в прошлую ночь. Стоило только поддаться усталости, как тебя ждал конец – надо было следить за дыханием, ведь если ты забывал вовремя вдохнуть, то вполне мог задохнуться, когда лодку накрывало водой. Вода не уходила целую вечность. И все-таки неповоротливая стальная тюрьма боролась с ревущим морем, словно усталый кит.

Снова ничего не было видно – ни звезды, ни единой звезды. Только белая пена на кипящих волнах, и больше ничего.

Следующий день не принес перемен – ни горячей еды, ни сухой одежды, ни отдыха, один только ледяной холод. На шее у подводников образовались кровавые полосы – когда они втягивали в себя головы, пытаясь спастись от ударов волны и режущего ветра, замерзшие воротники плащей царапали кожу в одном и том же месте. Их руки напоминали красные клешни. Когда подводники, сменившись с вахты, пытались снять с себя одежду, из-под ногтей у них текла кровь, а боль, которую вызывала соль, попавшая в открытую рану, была похожа на удары ножом.

Тайхман посмотрел в сторону кормы и не увидел кильватерной струи. Он взглянул командиру в лицо, и ему показалось, что оно высечено из грубого камня. Это лицо было покрыто солью; глубокие морщины прорезали его. Там, где были глаза, Тайхман увидел два красных круга, словно кто-то забрызгал камень кровью. И вдруг оно словно осыпалось – от одного-единственного вопроса. Спускаясь в лодку, Тайхман повернулся к рулевому и, больше по привычке, чем из любопытства, спросил:

– Ты какой курс держишь?

– Один-шестьдесят, господин мичман.

– Что-что?

– Один-шестьдесят, господин мичман.

– И давно?

– Последние двадцать четыре часа.

– А я думал, что конвой держит курс один-шестнадцать.

– Для меня это новость, господин мичман.

Верный курс был один-шестнадцать.

Командир дал приказ погружаться. Он никого не стал наказывать. Из-за постоянной темноты невозможно было прочитать показания репитера компаса на мостике, да и вообще в такую погоду невозможно было понять, что он показывает, ибо стрелка отклонялась на 50 градусов в обе стороны.

В течение суток с командиром никто не разговаривал. Его беспощадное жестокое упрямство – жестокое по отношению к самому себе, команде и кораблю – было сломлено, по крайней мере на этот раз. Буря победила его.

Первый лейтенант потихоньку поправлялся. Время от времени, когда никто не видел, он изучал пустое место на руке, где до этого был его безымянный палец. Во всем остальном с ним все было в порядке, за исключением того, что он немного похудел. Он хранил свои кольца в нагрудном кармане рубашки. Что он сделал со своим пальцем, никто не знал. Старпом утверждал, что он его заспиртовал. По мнению инженера-механика, он выбросил его в трюм, оттого-то в лодке так ужасно воняло. В любом случае, запах с каждым днем становился все сильней. И неудивительно – они находились в море уже одиннадцать недель.