И все-таки Цицерон не хотел и думать о разводе. Причина слишком ясна. Сын был совсем ребенком. Отнять у него мать или отца было бы в глазах Цицерона ужасной жестокостью. И в доме его внешне все осталось по-старому.

Вернувшись, Цицерон увидел полное разорение — дом сожжен, часть имущества бесследно исчезла, многие виллы разрушены. Правда, сенат, как мы уже говорили, решил возместить ему все убытки. Но дом был оценен в 2,5 миллиона сестерциев, тогда как он стоил 3,5. Нужно было настаивать, спорить, показывать документы. Но, несмотря на советы и личный пример мудрого Аттика, герой наш оставался легкомыслен и непрактичен во всем, что касалось его имущественных дел. Только постепенно усилиями все того же Аттика жизнь вошла в свою колею. Впрочем, все это было еще полбеды. Ибо, как ни грустно было Цицерону видеть разоренными свой дом и семейную жизнь, иные несчастья тревожили его куда больше.

Прежде всего в Риме по-прежнему хозяйничал Клодий. Он яростно восстал против решения сената восстановить дом Цицерона. Один раз он даже по примеру Катона решил прибегнуть к обструкции. Но тут он явно переоценил свои силы. Где ему было тягаться с самим Катоном! Проговорив два часа, он совершенно выдохся, сник и сел под смех и ропот всего собрания (Att., IV, 2, 4). Но у него в запасе были другие приемы, гораздо более ему привычные.

Рабочие уже начали восстанавливать дом Цицерона. Вдруг среди бела дня нагрянула банда Клодия. Они учинили жуткий погром — разогнали рабочих, сломали все, что те успели сделать, и в довершение устроили пожар. «Все это происходило на глазах всего города, — рассказывает Цицерон. — Когда они бросали факелы, поднялись жалобы и стоны, не скажу, честных людей, потому что не знаю, существует ли еще такая порода, но во всяком случае всех присутствующих». Через несколько дней Цицерон шел по Священной дороге, главной улице Рима. Вдруг сзади послышался топот. Он обернулся — за ним неслись Клодие-вы головорезы. «Крики, камни, палки — и все неожиданно». Цицерон вбежал в какой-то дом, а сопровождавшие его рабы грудью загородили вход. И тут оказалось, что уголовники, терроризировавшие мирных жителей, совсем не привыкли к отпору. Когда рабы, смело защищая своего хозяина, стали на них наступать, они ко всеобщему изумлению обратились в бегство. Самого атамана чуть не убили. Спас его Цицерон. «Я предпочитаю лечить диетой; хирургия внушает мне отвращение», — объясняет он.

И тут наш герой нашел неожиданного защитника. То был другой народный трибун. Звали его Милон. Это был настоящий «благородный разбойник», вроде Робина Гуда или нашего Стеньки Разина. Человек это был солидный, серьезный, очень набожный — словом, полная противоположность истеричному Клодию. Он набрал шайку удальцов и налетал на Клодия. Через два дня после покушения на Цицерона часов в 11 утра на улице вновь появились клодианцы. Они были построены в боевой порядок, на плечах у них висели щиты, в руках были мечи и факелы. Мерным шагом в полном порядке они двинулись на штурм дома Милона. Сперва они заняли соседний дом, который намеревались использовать как форпост. Но тут двери дома Милона внезапно распахнулись, оттуда вылетел отряд и ударил на клодианцев. Вылазка удалась блестяще. Наиболее опасные разбойники, говорит Цицерон, были убиты, сам Клодий еле спасся (Att., IV; 3, 2–3).

Можно себе представить, во что превратилась жизнь в городе, ставшем ареной борьбы двух бандитских шаек; в городе, где среди бела дня поджигают целые кварталы, берут штурмом дома, а граждан режут и забрасывают камнями! А Цицерону было горше всех — ведь он-то и был тем призом, за который воевали оба доблестных атамана. «Государство было чрезвычайно дезорганизовано… — говорит Аппиан, — магистраты назначались… с помощью камней и мечей. Тогда бесстыдно царили подкуп и взятка… Порядочные люди вследствие всего этого вовсе перестали занимать государственные должности» (Арр. B.C., II, 19).

Помпей считался как бы главой Рима. Но ни к какому руководству он был явно неспособен. С Клодием он находился в каких-то странных отношениях. Взбалмошный, неистовый трибун был совершенно неуправляемым. Он еще мог признать в Цезаре своего хозяина, но Помпея открыто презирал. Они то ссорились, то мирились, то считались друзьями, то открытыми врагами, и это еще более усиливало всеобщую неразбериху. Теперь Помпею необходимо было навести в Риме порядок — его бы благословили, и, быть может, ему удалось бы укрепить свою власть. Но это великому человеку было явно не под силу. На Рим спустили анархию и смуту. Не так-то легко было снова посадить их на цепь. Помпей «предпочитал обиженно устраниться от вмешательства в римскую неразбериху»^{54} .

Впрочем, многие считали, что поведение Помпея объясняется не одной только неумелостью. «Помпей сознательно допускал такой беспорядок, чтобы ощущалась необходимость назначения диктатора, — пишет Аппиан. — Среди многих шла молва, что единственным спасением от теперешних зол была бы монархическая власть… И он нарочно допускал беспорядок и анархию в государственных делах» (B.C., II, 20). Наблюдая за многими больными, Лев Толстой заметил, что они всеми силами противятся смерти, ибо небытие — самое страшное для человека. Но болезнь мучит их, пока они наконец не дают внутренне согласие на смерть как на избавление от страданий. Так и римская анархия терзала Республику, чтобы она наконец согласилась на монархию, то есть на собственную смерть.

В феврале 56 года произошли новые знаменательные события. Клодий привлек Милона к суду по обвинению в… насильственных действиях! Суд этот был бесподобен. Вот как рассказывает об этом в одном письме Цицерон. Народ собрался на Форуме. В качестве защитника выступил сам Помпей. Он «говорил, вернее, хотел говорить», потому что, едва он поднялся, шайка Клодия стала истошно вопить. Помпей говорил довольно долго. Слышны были только завывания клодианцев. Наконец он сел. Тогда вскочил Клодий и тоже начал говорить. «Наши, желая ответить ему на любезность, встретили его оглушительным криком». Он что-то кричал, все вопили; потом стали громко распевать стишки про Клодия и его очаровательную сестрицу, забавные, но уже совершенно неприличные. Клодий был совершенно вне себя — казалось, еще минута — и он упадет в обморок. Он побледнел как мертвец и вдруг подал какой-то знак. Тут «клодианцы стали плевать в наших». «Наши» дрогнули. Но появился отряд Милона и ударил на клодианцев. Они были опрокинуты, разбежались кто куда. Клодия сбросили с Ростр (Q.fr., II, 3, 2).

Цезарь все еще находился в Галлии. Триумвиры встретились вновь в Луке (56 год). Было решено, что Цезарю продляют полномочия; Помпей и Красс получают консулат на следующий, 55 год. Как только это стало известно, все другие кандидаты в консулы, наученные горьким опытом, немедленно сняли свои кандидатуры. Все, кроме одного. Неукротимый Катон вернулся в Рим и снова ринулся в бой. Сам он консулом быть не хотел, но подбил своего родственника Домиция, мужа своей сестры.

— Это борьба не за должность, а за свободу римлян, — говорил он.

В конце концов Домиций сдался на свою беду.

Рано утром ни свет ни заря Катон явился к родственнику, вытащил его из постели и повлек на Форум. Было совсем темно. Домиций, Катон и несколько друзей пробирались по узким улочкам. Впереди шел служитель с факелом, освещая дорогу. Вдруг у самого спуска на Форум раздались крики, засверкали ножи и на них набросились люди с кинжалами. Первый удар достался несчастному факелоносцу, и он замертво упал на землю. «Потом получили удары и остальные, все бросились бежать». Но когда злополучный кандидат устремился вслед за всеми, дорогу ему преградил Катон. Вид его был ужасен. Он был ранен в шею, весь залит кровью, но ничуть не смирился.

— Надо остаться и до последнего дыхания не покидать поле битвы за свободу против тирании, — сказал он, зажимая рукой рану.

Домиций, однако, «не пожелал оставаться», замечает Плутарх. Вырвавшись из рук окровавленного родственника, он галопом понесся прочь, влетел в дом, запер дверь, наложил засовы и тут только перевел дух (Plut. Cat. min., 41–42). Разумеется, Красс и Помпей стали консулами. На Катона же это ужасное происшествие подействовало, как на ретивого коня удар шпор. Он взвился на дыбы, закусил удила и ринулся в гущу боя. Снова он в одиночку сражался с целой толпой, забрасывающей его камнями; произносил речи от восхода до заката, его стаскивали с Ростр, он вырывался и взлетал на них снова, его волокли в тюрьму, а за ним бежал весь Форум.

Вдобавок к террору всюду царил подкуп. Он достиг таких чудовищных размеров, каких еще несколько лет назад никто не мог бы представить. Из лагеря Цезаря привозили целые мешки галльского золота. Столицу наводнили новые люди, отвратительные любимцы триумвиров, особенно Цезаря, та самая сволочь,