Факты и вымысел, невольный и умышленный, смешались в речах наших предков, отразив их настроение и восприятие ими окружающего мира. Антисемитизм обычно шёл параллельно с самодовольством и «национальным чванством». Вот как выглядело это сочетание в статье некоего Ренса, опубликованной в московской прессе в 1900 году: «Иван Петрович, наверное, не скажет Вам: „Я ненавижу жидов потому, что у меня, европейца, инстинктивное отвращение, как физическое, так и духовное, по отношению ко всему их естеству, мне противен и этот хищный, горбатый нос, и эти плотоядные губы, для меня отвратителен вид этих дрыгающих грязных когтей лап, мне ненавистны эти алчно разбегающиеся глазки и этот харкающий гортанный говор“, — он образованный и скажет, что ненавидит семитов потому, что убеждён, что так же как во времена финикиян, так и при династии Ротшильдов, и вплоть до исчезновения с лица земли Талмуда, то есть самого еврейства, как такового, оно было, есть и будет торгашом-паразитом, растлевающим европейский культурный мир в политическом, нравственном и экономическом плане… Эта огульная, глубокая и ничем не искоренимая ненависть всех народов мира к семитам… есть лишь невольное сопротивление могучего арийского ствола всё крепче и крепче сжимающей его тисками зловредной лиане. Ариец — это мечтатель, грезящий дивными образами Веданты, ариец — рыцарь, готовый за честь свою сложить буйную голову, готовый идти на верную смерть по мановению своей дамы, ариец — это учёный, возносящийся мыслью к самим ступеням трона Всевышнего, готовый для блага чистой науки на всё, на самую смерть…» Когда автор писал свою статью, он, конечно, не представлял себе, что сделают эти мечтатели, грезящие дивными образами, с Европой в середине XX века.
Отпор же антисемитизму в тогдашней прессе практически не давался. Только однажды появилась статья за подписью «Павлов», в которой указывалось, в частности, на то, что наиболее тяжкие преступления, такие как убийства, грабежи, разбои и пр., совершают в основном не евреи, однако никто по этому поводу крика не поднимает. Павлов писал также о том, что всякий, приезжающий в столицу еврей имеет право прожить в ней только три дня, и как на его глазах выпроводили из города больного старика, как желающему учиться еврею отвечают в наших учебных заведениях: «жидовских вакансий нет» и т. д.
Вряд ли кого подобные статьи могли в чём-нибудь убедить. Доводы вообще мало что значат, когда существуют эмоции. Неприятие внешности, речи, манер значит во много раз больше самых разумных и убедительных слов, тем более когда чувства неприязни выдаются за патриотические.
Николай Добролюбов понимал патриотизм несколько иначе, чем «патриоты», подобные Ренсу. Вот что он писал: «… Настоящий патриот терпеть не может хвастливых и восторженных восклицаний о своём народе, оттого-то он смотрит презрительно на тех, которые стараются определить грани разъединения между племенами. Настоящий патриотизм, как частное проявление любви к человечеству, не уживается с неприязнью к отдельным народностям, а как проявление живое и деятельное, он не терпит ни малейшего риторизма, всегда как-то напоминающего труп, над которым произносят надгробную речь… Настоящий патриотизм выше всех личных отношений и интересов и находится в теснейшей связи с любовью к человечеству… Патриотизм, соединённый с человеконенавистничеством, обыкновенно выражается у них какою-то бестолковой воинственностью, желанием резать неприятелей во славу своего отечества, между тем как воинственный мальчишка и не понимает ещё, что такое отечество и кто его неприятели… Псевдопатриоты, фразисто расписывающие свою любовь к… отечеству доказывают только, что им, кроме фраз, нечем заняться. Их развитие не так высоко, чтобы понять значение своей родины в среде других народов, их чувства не так сильны, чтобы выразиться в патриотической деятельности, их личность не столь самобытна… И вот эти нравственные недоросли, эти рабски-ленивые и рабски-подлые натуры делаются паразитами какого-нибудь громкого имени, чтобы его величием наполнить собственную пустоту. Нередко это громкое имя бывает — отечество, родина, народность… На деле, разумеется, не бывает у этих господ и следов патриотизма. Они готовы эксплуатировать, сколько возможно, своего соотечественника, не меньше, если ещё не больше иностранца, готовы также легко обмануть его, погубить ради своих личных видов, готовы сделать всякую гадость, вредную обществу, вредную, пожалуй, целой стране, но выгодную для них лично… если им достанется возможность показать свою власть хоть на маленьком клочке земли в своём отечестве, они на этом клочке будут распоряжаться, как в завоёванной земле…»
И всё-таки, сколько бы мы ни говорили прекрасных слов о свободе, равенстве, эмансипации, терпимости и гуманизме, мы остаёмся людьми со всеми нашими привычками, эмоциями, симпатиями и антипатиями и никакие идеи и доводы не заставят нас отказаться от них, если мы сами этого не захотим. В проникновении евреев во внутренние, центральные губернии России и её столицы власти прежде всего видели её мирную оккупацию иноверцами и принимали против неё соответствующие меры. Они, в частности, наказывали лиц, укрывавших у себя евреев, не имевших права на проживание в Москве. Так, решением полиции за «предоставление притона евреям, не имеющим права проживать в Москве» была, в частности, закрыта кухмистерская мещанина Израиля Эпштейна. Оказалось, что в ночь на 11 мая 1888 года при внезапной проверке здесь были найдены четыре еврея. В те годы в Москве вообще постоянно проводились облавы на евреев. Во время одной из них, весной 1890 года, при ночном обходе домов в Зарядье были найдены евреи, запертые в нумерах гостиниц и меблированных комнат. У тридцати семи из них были паспорта, не имеющие московской прописки, а у четырёх вообще паспортов не было. Всех их выслали из Москвы этапным порядком. В 1891 году по решению великого князя Сергея Александровича из Москвы выселили даже евреев ремесленников и николаевских солдат, имевших право проживать вне черты оседлости. Не давая евреям возможности жить в университетских городах и ограничивая их в поступлении
