возбудить уголовное дело за фальсификацию доказательств, так как бумагу этот самый подписант откровенно выдумал. Считаю, что за подобное надо безжалостно наказывать. Эти незаконные межведомственные услуги не пустяк, а преступление. Причем эти преступления, как мы видим, влекут за собой серьезные последствия.

Судьи слушали его подчеркнуто-внимательно, качали головами, как качал головой судья Данилкин, но…

– Решение суда понятно? – спрашивали судьи Ходорковского, оставляя решение Данилкина в силе.

– Понятно, – ответил он. Заседание окончилось. Все стали выходить из зала. Ходорковский посидел еще какое-то время за столом в специальной комнате СИЗО (в заседании участвовал по видео-конференц-связи из «Матросской тишины»). Его никто не торопил. Он посидел и, словно опомнившись, стал тоже собираться…

– Теперь будет весело… Очень весело… – собирая какие-то бумаги со стола, рассуждал он сам с собой. Кажется, он надеялся, что на такой откровенно-демонстративный шаг судьи не пойдут.

А они продолжали идти. Говоря, что президентские поправки в случае Ходорковского – Лебедева не работают, потому что их деятельность «не была предпринимательской» в каком-то там, неизвестном никому, кроме самих судей, смысле… При этом и других предпринимателей продолжали сажать.

Но результат от этой деятельности Ходорковского все равно был. Вне зависимости от того, хотел ли он именно такого результата или не хотел. Этот результат – люди, у которых «крышу» из-за этого Ходорковского и всего происходящего вокруг него уносило далеко и надолго. В хорошем смысле слова.

– Вот рожа!.. Ну идиот… – произносилось это так громко, что трое в мантиях от неловкости ежились. «Рожа», впрочем, относилось не к ним, а к прокурору Лахтину, который в этот момент убеждал мантий оставить решение Хамсуда в силе. Дело было в Мосгорсуде. Речь о поправках…

– Ну, идиот… – почти вслух комментировал прокурора импозантный гражданин в возрасте. Он ходил на все столичные суды, где рассматривались мало-мальски резонансные процессы. К Немцову, судившемуся с Лужковым, к Лимонову, к Яшину, судившимся с задержавшими их на митинге милиционерами, ну и, конечно, к Ходорковскому. Ему было интересно. Да к тому же имелся и свой «личный опыт». Не раз предлагал мне написать статью о том, как три месяца провел в «Матросской тишине» за то, что в каком-то очередном суде… прищемил палец судье и бросил судебного пристава на клетку. Я засмеялась. Человек обиделся. Что, впрочем, не помешало ему в следующий раз предложить мне написать о том, как он ворвался в кабинет к прокурору города, предварительно обматерив секретаршу и судебного пристава. Его судили за «хулиганку» и приговорили к штрафу в 1000 рублей… Я читала материалы дела и опять смеялась.

– Чем я хуже? У нас судьбы с Ходорковским почти похожи!

Таких чудиков было много. Особенный их наплыв суд переживал весной. Честное слово, не иронизирую. Они постоянно с кем-то спорили, вслух комментировали что-то во время заседания, ругались с приставами, если те просили их выйти из зала: «Отошел от меня, мандр…ла». И пристав действительно отходил…

Мы к ним привыкли. Мы принимали их такими, какие они есть. А им нравился ход процесса, то, как «бойко» работают подсудимые, но зато почти всех их раздражали адвокаты. «Надо сильнее. Надо кричать. Давить этих гнид (прокуроров. – Примеч. ред.)… А они, как вяленые рыбы. Фу…» И, конечно, они сами хотели бы быть адвокатами и даже возглавить команду адвокатов. Как им казалось, вот тогда бы…

Но были и другие. Спокойные, неприметные. Инженеры, учителя, молодые преподаватели Высшей школы экономики, биологи, научные сотрудники, доктора наук. Сидели с блокнотиками и с благоговейным видом записывали за Ходорковским и Лебедевым, иногда тоже не выдерживали и тихо ругались на прокуроров. Еле слышно. Но не опускались до нецензурщины…

Приходили молодые мамаши, которые в тот момент кормили детей грудью, чад оставляли на мужей. Потом сменялись, и приходили их мужья, а мамаш с чадами оставляли дома… Ходили даже будущие мамаши с животами… Ходили актеры из «Современника», МХАТа и БДТ. Актеру Юрскому Данилкин даже сделал замечание за «разговоры»… Актер Александр Феклистов в суде оставался даже до вечера и кушал вместе со всеми в столовой суда… Ходил офисный планктон (народ на полном серьезе брал отгул за свой счет), студенты-юристы и экономисты, ходили мелкие предприниматели (крупные – ни разу, ни одного лица из оставшихся олигархов и представителей крупного бизнеса), ходили учителя (специально выстраивали свой график в школах так, чтобы один день на рабочей неделе капитально был свободен), ходили инженеры, пенсионеры. Ходили все.

И опять же – Ходорковский им был никем, и они ему были никем. Но для него была очень важна их поддержка, для них было важно поддержать его. Это даже и объяснить-то трудно – зачем люди ходили в суд. Просто стоило его один раз увидеть и услышать…

Так что совершенно резонен был упрек Лахтина, как-то оглядевшего публику и заявившего, что надо, мол, всех присутствующих переписать. «Сидят тут в рабочее время»…

– О, Андропова вспомнил! – засмеется Ходорковский, на которого и приходил народ «в рабочее время». Что поражало народ? То, как говорит, держится, выступает, формирует мысли. Им восхищались. Впрочем, как и Лебедевым. Вибрации их голоса, тембр, умение держать себя, отсутствие какой-либо игры, двойного смысла в словах, темы, которые они поднимали, и то, как поднимали, – все это не могло оставить публику равнодушной. Зрители чувствовали подъем и сопричастность к какому-то важному историческому событию. Разворачивающемуся на их глазах здесь и сейчас.

Да, шестым чувством мы все улавливали: в этих стенах определенно происходит что-то исторически важное.

Перешагивая порог зала суда, мы попадали в другой мир, оставляя свои проблемы и проблемки за дверями… Поведение подсудимых давало импульс нашему обыденному сознанию. Импульс к творчеству, уверенности в себе, максимализму. К бесстрашию в какой-то степени. Ходорковский и Лебедев существовали в невидимом обывателю мире – мире бизнес-процессов, сделок, законов. И им не надо было знать эти законы наизусть. Они все чувствовали. Лебедев чувствовал финансы, наш герой – нефтянку…

И вот народ попадал в этот их мир, и на заседаниях через этих обоих подключался к сопереживанию весь зал, включая судью… И не процесс шел – шла сама жизнь. Зрители, становившиеся очевидцами этой жизни, испытывали такой подъем духовного переживания, что чувствовали: выйдя за порог суда, уже не смогут жить и видеть мир по-старому, не имеют права погрязать в мелочах. Потому что вот она, жизнь настоящая…

И в том, другом мире, за порогом суда, как правило, мы все сталкивались с непониманием окружающих. Почти все. Автору этих строк в родной редакции, например, было сказано, что он излишне впечатлителен…

– Это твои личные субъективные ощущения…

Вскоре перед «впечатлительной» мной встала еще одна проблема – Ходорковский. Он менялся на глазах. Нет, не осунулся, не постарел… Хотя и это тоже. Потухшие глаза. В них не было прежних огоньков, не было больше этой голливудской улыбки несмотря ни на что. И вроде улыбался по-прежнему, а в глазах – тоска.

Нет, это не значит, что что-то в нем сломалось. Просто менялся. И менялся, прежде всего, характер. Это был уже не прежний, известный своей сдержанностью, спокойствием и невозмутимостью подсудимый. Повторюсь: стал кричать. И это был не привычный тихий сдавленный полушепот в моменты крайнего недовольства, от которого проступали мурашки по коже, а буквальный крик. Крик, заставлявший прокуроров отрывать головы от своих компьютеров, а судью – снимать очки и нервно теребить оправу…

Ходорковский стал позволять себе то, что Лебедев позволял себе с первого дня ареста. Лебедев не изменял этой своей манере со 2 июля 2003 года, когда на допросе у следователя положил ноги на стол, сразу продемонстрировав свое отношение. У Ходорковского семь лет тюрьмы все было иначе. Он никогда