Как всегда, когда они приезжали сюда, никто не произносил ни слова. Джузеппе садился на скамейку, где столько раз видел своего отца, курящего трубку и наблюдающего, как заходит солнце. Дон Мельчиорре любил походить по дому, где жила их семья, подолгу останавливаясь перед маленькими окошками, и побродить по земле своих родителей, там, где бегал в детстве. Он глубоко вдохнул воздух, как будто хотел почувствовать запах детства. Дон Мельчиорре ловил каждый звук из прошлого, каждое утраченное ощущение. Все это превратилось в руины, пыль и призраков. И каждый визит заставлял его почувствовать пропасть между миром живых, к которому он пока еще принадлежал, и миром мертвых, на который смотрел с недоверием и злостью, словно решил никогда туда не попадать, хотя возраст неумолимо приближал этот момент.

Время шло медленно, но все же шло. Перед тем как отправиться в Милан, они посетили маленькое кладбище, Дон Мельчиорре остановился у могилы своих родителей, у простой каменной плиты со стертыми надписями. Его родители сами выбрали свой путь — жизнь в нищете и в этом, и в ином мире. Но они были богаты внутренне: более полувека их объединяла настоящая любовь. Дон Мельчиорре соблюдал их волю, позволяя себе только вырывать кое-где пробивающуюся траву.

Джузеппе находился слишком далеко, чтобы слышать, что говорил дон Мельчиорре, но был удивлен, догадавшись, что его друг рассуждает об одиночестве с очень серьезным видом, словно спрашивая что-то у своего отца. Он видел даже, как его друг, обычно очень сдержанный, размахивал руками. Когда владелец группы «Verdi» предстал перед своим шофером, его лицо было таким умиротворенным, словно он получил благословение своих родителей.

— Вот здесь мы родились, — пробормотал дон Мельчиорре.

— Да…

— Ты знаешь, почему наши родители всю свою жизнь провели здесь, хотя могли найти работу в городе или на ферме?

— Нет, — произнес Джузеппе и спросил: — Почему?

Он всегда гордился своим другом, который знал то, чего не знал он сам.

— Посмотри хорошенько, — продолжил дон Мельчиорре. — Отсюда, с холма, им казалось, что им принадлежит весь мир.

Шофер кивнул головой. Они вернулись в «Мазератти», но на этот раз патрон сел рядом со своим другом.

— Езжай помедленнее. Я тоже хочу видеть эту равнину и думать, что мир принадлежит мне.

— Но он действительно принадлежит тебе, — простодушно ответил Джузеппе, осторожно выезжая на дорогу в Милан.

Вилл Дженкинс, «наименее серый» из троих мужчин, неделю назад посетивших профессора Брэдли, времени даром не терял. Через своих европейских друзей он нашел след Грега Батая, которого не видел уже шесть лет, и отправил ему письмо по электронной почте. Грегуар сразу же ответил, что будет рад встретиться во время своего следующего приезда в Париж. Все складывалось удачно, и Дженкинс написал о своей командировке в Европу. Молодые люди обменялись номерами мобильных телефонов и договорились выпить по стаканчику вина в квартале Сен-Жермен-де-Пре.

Но сначала Дженкинсу нужно было заехать в Чикаго. Утром он вылетел из Ныо-Иорка.

Как и всегда, приезжая в Чикаго, Дженкинс почувствовал, что его буквально поглощает этот огромный город. Ему казалось абсолютно естественным, что раньше он был прибежищем авантюристов и бандитов, таких как Аль Капоне.

Пока такси мчало его в центр, Дженкинс созерцал величественно возвышающиеся над городом небоскребы — творения из стекла, стали и бетона. Вдалеке блестело озеро Мичиган, отделяющее Чикаго от всего мира, да и вообще казалось, что, кроме этого города, в мире больше ничего нет. Дженкинс без труда отыскал глазами «Sears Tower». Его ожидали на крыше здания, чтобы продемонстрировать что-то необычное.

— Если все, о чем мне говорили, правда, — думал он, — если фотографии настоящие, то это действительно чудо.

Такси выехало на бульвар Джексона, и Дженкинс попросил остановиться перед величественной пирамидой Чикагской фондовой биржи. У него еще было время, чтобы рассмотреть фасад этого храма аграрной Америки. На верху здания неизменно находилась статуя Осириса, бога сельского хозяйства в Древнем Риме. А с двух сторон монументальных часов, которые отбивали не только обычное время, но и начало и завершение торговых сессий, стояли скульптура человека в капюшоне с мешком зерна и скульптура индейца с початками маиса.

Из-за большой двери биржи доносился гул рынка, там заключались тысячи сделок по покупке и продаже зерна и сои, формировались цены на несколько месяцев вперед. Спрос и предложение на зерно всего мира уравнивались здесь каждый день. Нужно было создать такое предложение, чтобы страны- покупатели могли позволить себе приобретения. Чикагская фондовая биржа не имела ничего общего с Армией спасения. Здесь занимались бизнесом, большим бизнесом, где счет идет на миллиарды долларов. Статуя Осириса неизменно выступала судьей в ежедневной игре экономического либерализма, связанного с плодами земли. Дженкинс, будучи еще студентом экономической школы, понял, что существует настоящая религия раздела.