белоснежную постелить не забудьте. Ту, что с петухами расписными. Вина из дальнего погреба тоже на стол несите, да закусок разных. Вина водицей разбавьте, нечего их баловать, чай не дорогие гости. И сами все время рядом будьте, вдруг понадобитесь. Да язык то… — Остап больно ущипнул Маньку за бок. — На привязи держите, будто немые. Ратмир где?

— Здеся я, — вывернул из-за плеча Ратмир.

— Где шляешься?! — накинулся не него Остап.

— Тут я был, рядом.

— Ря-ядом! — передразнил Остап. — Что-то не заметил я тебя! Ожирели на моих харчах. Смотрите, доберусь я до вас… Ладно, гони всех в шею. Чтоб ни одной живой души тут не было. Не до них сейчас.

В заведении началась суматоха. Забегали половые,[36] таща на стол закуски да бутыли с вином. Ратмир выталкивал в шею упирающихся постояльцев. Мужик в рваной сермяге, уже вдоволь набравшись кислого вина, орал благим матом, понося и Остапа, и его злого прихвостня Ратмира, лишивших его последней радости. Ратмир долго рассусоливать не стал, а, легонько пристукнув мужика, схватил за шиворот и выкинул за порог.

Успели приготовиться, слава Богу. Стол ломился от всевозможных яств, рядом, словно истуканы, встали половые, не сводя взгляда с хозяина. У слюдяного окошка замер верный Ратмир. Вот он повернулся к Остапу и кивнул головой — идут, мол. Остап напрягся, сразу почувствовав, как разболелась давно подраненная нога. Мысленно осенил себя крестом.

Стенька Макашин зашел первым, повел длинным носом, улыбнулся:

— Нас здесь уже ждут никак? — сказал воинам, ввалившимся вслед за ним гурьбой в харчевню.

К нему уже спешил Остап, прихрамывая на разболевшихся ногах.

— Неужто опять по государевой службе к нам заглянули, Степан Емельянович? — наконец вспомнил Остап имя фискала.

— Да уж не за просто так! — Макашин сел на скамью, стянул шапку, пригладил редкие, с проседью, волосы. — Злыднев все никак отыскать не можем, вот и заглянул опять к тебе. Вдруг чего путного скажешь.

— Да откуда ж мне, худородному, о таких бесчинствах знать?

— Ладно прибедняться-то. Знаю, что связь имеешь с темными людишками. Не единожды мне докладали об этом, да все недосуг было проверить слухи эти.

— Да Бог с тобой, Степан Емельянович, о чем говоришь? А и кто ко мне заглядывает? Купчишки разве что, да людишки простые. Кто платит, а кто и за просто так добротой моей пользуется. Не могу, знаешь ли, отказать страждущему. Потому и нищаю с каждым годом все более. Уже подумываю сворачивать свое заведение, да иным каким промыслом заняться… — Остап налил полный жбан вина, пододвинул к фискалу. — С темными людишками я не якшаюсь, оборони Христос от этой нечисти. Если бы вдруг и случилось такое несчастье, и я бы чего прознал, то первый бы тебя и известил.

— Юлишь, Остапка… Смотри у меня! — Макашин поднял жбан, прищурился и маленькими глотками выцедил темную жидкость. Крякнул, вытер усы. — Хорошее вино, забористое. Ты что, гостей, что ли ждал? Или для нас так расстарался?

— Для вас, для кого же еще. Вижу, как на государевой службе вы сил не жалеете, живота своего не щадите. Вот и решил угостить.

— Тут ты прав! — Макашин взял с блюда кусок мяса, впился в него зубами. Прожевав, налил себе еще наливки, выпил и принялся поучать: — Государь наш, Иван Васильевич, дай Бог ему царствовать многие лета, беспрестанно заботится о слугах своих верных. И мы, людишки его, платим ему тем же, выискивая врагов государства.

Наевшись, Макашин сытно рыгнул, отвалился от стола. Было заметно, что он изрядно захмелел. Стражники между тем, радуясь дармовому угощению, пировали вовсю. Остап немного успокоился, в уме подсчитывая убытки и проклиная Кистеня с его ватагой и этих ненасытных да нежданных гостей, чтоб провалиться им под землю.

— Так, значит, не видал ты ничего? — Макашин пьяно повел головой на Остапа. — А мне донесли, что видели у тебя на подворье людей посторонних. Не далее, как сегодня ночью ты привечал их. С этим как? — неожиданно возвысил голос. Остап вздрогнул, вжал голову в плечи. — Врешь, небось, черт хромой? Думаешь, столы накрыл и все, разнежились мы от щедрот твоих. Купить хочешь людей государевых!!!

— Господь с тобой, Степан Емельянович, о чем говоришь? Оговаривают меня, очерняют в глазах твоих охальники разные, а ты и веришь. — Остап пустил слезу. — Мы же знаемся не первый год, и разве хоть один раз я тебя подводил?

Макашин его не слушал. Налил вина, выпил.

— Возьми, Степан Емельянович! — Остап достал припасенную заранее серебряную деньгу сунул в ладонь Макашина. — Это для деток твоих малых. Купи гостинца им, да привет от меня передай.

— Ладно… — Макашин, не глядя, сунул деньгу в карман, встал, покачнулся. — Смотри, Остап! Ежели что узнаешь, то я первым об этом должен знать.

— Это само собой, Степан Емельянович, без этого никак. Что я, не понимаю что ли? — Остап тоже вскочил, бережно поддержал фискала под локоток.

— Тогда прощевай покуда. Будет время, еще загляну.

Макашин вывалился из-за стола, воины потянулись вслед. Выпроводив непрошеных гостей, Остап вернулся к столу, обозрел распотрошенный стол, скатерть в кровавых винных пятнах, вздохнул.

— Сгореть вам в геенне огненной. — И тут же напустился на Маньку, звучно хлопнув ее по спине. — Что стоишь, корова пучеглазая!!? Я за вас прибирать тут должен, что ли!!?

Половые, очнувшись, кинулись сгребать со стола грязную посуду.

Настроение было вконец испорчено, и Остап до вечера толкался по двору, временами покрикивая на холопов. Харчевню велел запереть и никого не пускать. С расспросами к Остапу никто не лез. Да и как спросишь у хозяина? Он всему голова, ему и решать. Людишки же-особливо те, кто привык каждодневно бывать у Остапа — уже толклись по ту сторону тына, недовольно ворча и не понимая, отчего заперты всегда гостеприимно распахнутые ворота. Самые нетерпеливые, готовые за жбан разбавленного ола продать мать родную, пытались перелезть через тын, но Остап велел спустить собак, и те бегали по двору, радуясь неожиданной свободе и хватая за порты всех, кто подвернется. Холопы, видя такое дело, совсем попрятались, и двор опустел. Только Остап стоял с суковатой палкой в руке на высоком крыльце и задумчиво теребил редкую бороду.

Когда начало вечереть и солнце уже едва проглядывало из-за куполов церкви, Остап очнулся от дум, крикнул:

— Прошка!!! Где ты, сучий сын? Подь сюды. Знаю же, что где-то рядом затаился. Вылазь!!!

Из-за угла дома вывернул Прошка, подбежал к хозяину, замер, ожидая распоряжений.

— Что, подглядываешь за хозяином? Вынюхиваешь все? — Остап насмешливо смерил взглядом Прошку. — Слышал твое мерзкое дыхание у себя за спиной. Не глухой еще, чай.

— Что ты, Остап Тимофеевич? Благодетель ты мой! Да разве ж я могу? — Прошка прижал руки к груди. — Ждал, что, может, вдруг понадоблюсь тебе, вот и был рядом, чтоб слово твое важное не пропустить.

— Не пропустишь… Слухай сюда. Как только совсем потемнеет, выведешь троих людей за городские ворота. Знаешь, где они?

— Знаю, хозяин. В овине дальнем схоронены.

— Усмотрел уже, черт востроглазый… Выведешь их тайно, чтоб ни одна живая душа о том не прознала. Прежде собак вели запереть, а то лаем своим переполошат всех. Как сделаешь это — думай сам. Только не прись через городские ворота, а то нарветесь на стражников, они и похватают вас враз.

— Не беспокойся, хозяин, знаю, как вывести их так, чтоб никто о том не узнал. Калитка есть тайная в зарослях шиповника, что на другом конце города, где беднота одна селится. О ней мало кто знает. Я, да еще пара знакомцев моих.

— Может, заколочена уже? — усомнился Остап. — Посадник зорко приглядывал за городскими стенами. Вдруг и калитку ту нашел?

— Не должен, — покачал головой Прошка. — Ее не сразу и заметишь, ежели только специально искать будешь. А кому в том какая надобность? В начале лета пролазил я через нее, когда на дальний хутор