Ухват встал, вытер кинжал о штанину, спрятал на поясе. Уже совсем рассвело и по земле, опутывая дворовые строения, стлался легкий предрассветный туман. Из избы выскочил Молчун, подбежал к Ухвату, протянул руку, замычал одобрительно.

— Неужто, нашел? — заглянул в ладонь немого, ощерился при виде золота. — Ну, и добре. Кистень сказал, что себе его можем взять. Значит, поделим после. Там как? Тихо все? — кивнул на избу.

Молчун провел рукой себе по горлу.

— Ну и лад… — Договорить Ухват не успел, прерванный громким свистом и всадниками, ворвавшимися во двор.

Разбойничья жизнь опасна. Постоянно ходишь в обнимку с костлявой старухой и каждый миг ждешь подвоха с ее стороны. Потому, увидев ворвавшихся во двор всадников, ватажники растерялись только на краткий миг, а потом все завертелось вокруг, воедино сплетая человеческие судьбы.

Молчун среагировал первым. На что был увалень и неповоротлив, а быстро откатился в сторону и юркнул за стену овина. Ухват тоже не медлил. Выхватил два кинжала и метнул в надвигающихся воинов. Один из воинов вскрикнул и свалился с коня, но второго смерть миновала. Соскочив на ходу с коня, он смог дотянуться до Ухвата и рубанул наотмашь, развалив того почти надвое.

Фирс Матвеич окинул взглядом двор, крикнул:

— Берите второго, робяты!!! Не дайте утечь ворогу. Да с боку, с боку заходите!!! Что вы топчетесь на одном месте!!!

Сам схватил за шиворот мужичонка, ткнул в лежащего Онуфрия.

— Этот?

Мужичок побледнел, аки холст полотняный, и только смог кивнуть головой.

— Успели потрудиться, злыдни!

Фирс Матвеич в сердцах плюнул, и тут что-то толкнуло изнутри. Чувство опасности было столь велико, что он втянул голову в плечи и начал медленно оборачиваться. Второй тать, страшный, обросший, похожий на лешего, выдвинувшись из-за овина, сверлил посадника взглядом. Фирс Матвеич замер, бросил взгляд по сторонам. Воины, рассыпавшись по двору, были далече. Он облизнул вмиг высохшие губы, стал вытягивать из ножен меч и тогда Молчун прыгнул вперед.

Все произошло в мгновение. Фирс Матвеич и понять ничего не смог, как нож, пробив легкую кольчугу, разорвал грудь. Глаза вмиг заволокла кровавая пелена, ноги ослабли, и все тело стало как чужое. Сознание померкло, растворяясь в боли, рвавшей тело изнутри.

Он уже не видел, как убегает тать, и как гонятся за ним воины. Фирс Матвеич умирал, и последним проблеском сознания понял, что путь земной для него закончен. Когда пришло понимание неизбежного конца, из глаз выкатились слезы и, оставляя влажные бороздки, потекли по лицу. Неожиданно боль отпустила, стало легко и свободно. Фирс Матвеич закрыл глаза, а, когда открыл вновь, увидел склоненное лицо верной помощницы. Последним усилием выбросил руку, схватил ее за плечо, притянул к себе.

— Найди их… — Слова давались с трудом. Он уже и не говорил вовсе, а тяжело выбрасывал их из себя. — Найди и убей… Сделай это ради меня… И золото это проклятущее найди… Деткам моим отдашь… — Поймал Дашкин взгляд. — Обещаешь?

— Обещаю, боярин. Покойся с миром. — Дашка чувствовала, как пропитывается кровью рука, поддерживающая голову боярина.

— Ну, тогда и ладно… Теперича все. — Фирс Матвеич выгнулся и затих.

Дашка положила голову боярина на траву, поднялась. Вокруг столпились воины, стягивая с голов шапки.

— Схватили? — спросила, ни к кому не обращаясь.

— Утек, лихоимец. Как сквозь землю провалился, — седоусый воин покачал головой.

Дашка накинула капюшон, вскочила на коня и выехала со двора.

Наступающий день разгорался все сильнее. Бог Ярило, выкатив на небо сверкающий диск, окрасил стены древнего города Борисова в самые причудливые тона, которые только могла придумать матушка- природа.

Кистень проснулся, как от толчка. Разлепил глаза, обвел взглядом тесный хлев. Утро уже задалось вовсю, сквозь щели между досок пробивались косые солнечные лучи. Один упал на лицо храпевшего рядом Митрия. Тот сморщился, махнул во сне рукой, как будто комара согнал. Из соседнего стойла склонилась лошадиная морда, ткнулась холодным носом.

— Пошла! — негромко ругнулся Кистень, окончательно просыпаясь. — Лезешь тут…

Атаман потер лицо, прогоняя дремоту, вытащил из бороды застрявшие соломины.

«Куда эти черти запропастились? Пора бы им уже и возвернуться. Или золотишко все поделить не могут, что у Онуфрия нашли?..»

— Хватит храпеть! — раздраженно толкнул в бок Митрия.

— А? Чего? — тот вскочил, ударился башкой о поперечную балку, присел, поводя кругом ошалелыми со сна глазами.

— Чего орешь? Скотину всю распугаешь.

— Ну, атаман… — Митрий потер ушибленное место. — Напугал ты меня. Чуть голову не расшиб.

— А если бы и расшиб, то горя бы большого не случилось.

— Чего злой такой? — Митрий зевнул, хрустнув скулами.

— Не до веселья сейчас. Ухвата с Молчуном что-то долго нет. Пора бы им уже и назад быть. Чувствую, неладное что-то произошло.

— Да куда они денутся? Не велика и работа, что ты им поручил. Хмыря этого прирезать все равно, что вошь раздавить. Он мне сразу не понравился, скользкий какой-то, словно угорь… А правда… — Митрий сел, привалившись к доскам. — Что он в ватаге твоей был?

— Правда, правда… Чего бы я тогда к нему поперся?

Немного помолчали, прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы.

— Жрать охота, сил нет, — пробормотал Митрий.

— Цыц! — Кистень поднял руку, прислушался. — Не балобонь. Идет сюда кто-то. Ну-ка, от греха, давай схоронимся.

Ватажники по-скорому зарылись в сено поглубже. Скрипнув, приоткрылась дверь. Показался Остап. Ногой толкнул дверь, постоял, выискивая глазами ватажников. Не найдя, негромко позвал:

— Где вы тут? Вылазьте не бойтесь.

Чертыхаясь, Кистень с Митрием вылезли из сена. Остап насмешливо скосил глаза.

— Словно лешие вы, право слово. Видели бы себя со стороны. Вами только детей малых пугать.

— Если надо, мы и тебя напугаем! — Митрий остервенело вытаскивал соломины из спутанной шевелюры. — Жрать принес?

Остап протянул небольшую корзинку, крытую сверху белой тряпицей, сам сел в сторонке, на чурбак, наблюдая, как оголодавшие ватажники набросились на еду.

— Девка наша как? — спросил Кистень с набитым ртом.

— Плоха пока. В горнице она лежит, наверху. Един раз вроде очнулась, но потом опять бредить начала. Бабка моя около нее хлопочет. Даст Бог — и оклемается. Лукерья многих на ноги поставила, и даже тех, кто одним глазом в могилу смотрел. Искусница, каких мало. Да ты ее должен помнить, Кистень.

— Хм… Не померла еще, значит, Лукерья. Сколь годов-то ей?

— Об этом не знает никто. Да уж много, наверное. Думается мне, что не меньше сотни. А, может, и поболе.

— Все такая же страшная, аки гнев Господень?