мелкий кустарник. Тут же две собаки с вывороченными кишками пытались отползти в сторону. Свора продолжала наседать, зверея от запаха крови, близкой добычи и древнего инстинкта, берущего верх над чувством самосохранения.

Немного поодаль, полукругом, стояли ловчие и ждали, когда свора совсем истомит лесного хозяина и тогда можно приступить к главному. Мужики стояли, кто с луком, кто с рогатиной и ждали знака посадника.

Фирс Матвеич продрался сквозь молодой ельник, взглянул на загнанного зверя и почувствовал, как в жилах забурлила кровь. Зверь был хорош, поднять такого давно не удавалось. Достал из-за голенища сапога нож с кривым лезвием, провел пальцем по острой кромке, слизнул показавшиеся капельки крови. Сердце застучало, готовое вырваться из груди.

— Собак отгоняйте!!! — крикнул зычно, стараясь перекричать собачий гомон.

За спиной расслышал хруст сухого валежника. Недовольно обернулся и сквозь редкие ветви разглядел знакомые очертания завернутого во все черное человека. Страсть к охоте вмиг пропала, будто ее и не было вовсе. Посадник засунул нож за голенище, последний раз взглянул на почти поверженного зверя и оборотился к всаднику.

Дашка спрыгнула на землю, потрепала по холке всхрапывающего коня, скинула капюшон. Серыми глазами взглянула на посадника.

— С какими вестями прибыла? Где так долго пропадала? Я уже и ждать перестал. Думал — все, покинула хозяина.

Дашка поверх головы посмотрела на затравленную медведицу, откинула со лба русую прядь.

— Чего зверя зря мучаешь? Вели сразу прибить, а не терзать собаками.

— Своевольничаешь, девка!!! — Фирс Матвеич недовольно притопнул ногой. — Смотри, доиграешься!

— Прости, боярин, — Дашка склонила голову, решив зря не злить посадника.

— Прости, — протянул тот, успокаиваясь. — Говори, с чем пожаловала. Не зря съездила?

— Зря, боярин. Все окрестные земли излазила, но так ничего стоящего и не нашла. Не знает никто про клад тот. А если и знает, то молчит.

— Значит, плохо искала.

— Как могла, боярин.

— Ладно, чего теперь судить-то. Одна теперича у меня зацепка осталась, ее и буду до конца раскручивать. Другого выхода не вижу.

Дашка кашлянула за спиной. Посадник, все еще в тягостных думах, поворотился.

— Чего еще? Вижу по твоей роже смазливой, что не все сказала, держишь груз за пазухой, боишься выпустить… Говори!!!

Дашка подошла ближе, снизу вверх бесстрашно заглянула в глаза посадника.

— Когда поутру приехала к тебе на подворье, то удивилась несказанно. Стражники все вповалку спят. То ли пьяные, то ли опоенные зельем каким. А трое воинов порубленные лежат, возле самых ворот. Я в темницу, а девки-то и нет. Упорхнула лебедушка из твоих сетей, боярин.

— Как!!! — выдохнул тот, вмиг побледнев.

— Измена у тебя завелась, не иначе. Думаю я, что выкрали ее тайно, ночью, и где она теперь — один Бог ведает.

— Кто!!! — От зычного рева посадника конь Дашки шарахнулся в сторону. — Твари безмозглые!!! Всех порублю!!! Всех!!! Дело всей моей жизни и под корень? Нет!!!

Фирс Матвеич завертелся волчком на одном месте. Дашка испугалась: уж не тронулся ли умом хозяин, до того был страшен в тот момент.

— Коня!!! — заорал, брызгая слюной.

Ему спешно подвели коня. Он взлетел в седло и тут же пустился в галоп. Следом пристроилась Дашка, за спиной, рассыпав барабанную дробь, скакали воины из тех, кто успел вскочить в седло.

— Где эти нехристи!!! Тащите их сюда, псов нерадивых!!! — орал Фирс Матвеич, как только достиг подворья.

Выволокли на свет божий стражников. После выпитого зелья воины еле держались на ногах и плохо представляли, где они и что с ними вообще происходит. Фирс Матвеич выхватил меч и с коня, наотмашь, рубанул ближнего. Извергая из пробитой груди кровь, воин молча повалился на землю. Заголосили бабы, мужики закрестились, отдвигаясь подальше от потерявшего рассудок хозяина.

— Вы что же это, а? Так вы наказы мои выполняете!!! — Фирс Матвеич соскочил с коня, кулаком свалил на землю второго, стал топтать ногами.

Вид крови немного охладил разум посадника. Фирс Матвеич бросил окровавленный меч в ножны, прохрипел:

— Уберите этих с глаз моих.

Таким разъяренным посадника не видели, и вся челядь попряталась кто куда — от греха подальше. Прибежал запыхавшийся Мефодий, бухнулся на колени перед посадником, уткнувшись бородой в пыль. Заголосил:

— Прости, батюшка!!! Прости, родимый, недоглядел. Отлучился я по глупости своей к матери хворой. А тут — вон какое горе приключилось, — заелозил по земле бородой, роняя в пыль слезы. — Прости, кормилец!!!

Фирс Матвеич уже остыл, стыдясь минутной слабости, кою показал перед холопами.

— Этого заковать в железа и в темницу!!! На хлеб и воду, чтоб впредь знал, как добро боярское блюсти. Но прежде батогов всыпать!!! — Повертел головой. — А Демьян куда запропастился? Что-то не вижу я его. Тоже что ль в бега подался? Господи, да что происходит-то в вотчине моей?!

Неожиданно под руку бесстрашно сунулся плюгавый мужичок. Из тех, что всегда ошиваются возле хозяйского подворья, рассчитывая на дармовую краюху хлеба.

— Дозволь слово молвить, кормилец! — склонился в поклоне перед посадником.

Фирс Матвеич смерил мужичка недовольным взглядом.

— Ну. Чего тебе?

Мужичок распрямился, как-то бочком придвинулся к посаднику, заглянул в глаза.

— Углядел я, кто это был, и одного узнал. Аккурат луна на небо вышла, я и разглядел татей ночных, слава тебе Господи.

— А если узнал, то и говори, старая кочерыжка! Не тяни!

— Онуфрий это, боярин.

— Кто таков? Да говори толком! Я что, всех холопов поименно знать должен?

— Стражник из ночного дозора. Он это, ошибиться я не мог.

— Вот оно что… — протянул Фирс Матвеич, подобравшись. Значит, здесь тати, недалеко ушли, и есть еще возможность вернуть охальников, да и Рогнеду заодно. — Где этот Онуфрий проживает, знаешь?

— Знаю, хозяин! — Мужичок опять переломился в поясе.

— Тогда на коней!!! Не дадим уйти татям.

Вскочил на коня, поворотился к Дашке.

— Останешься здесь. Пригляди за всем! — И бросил в сердцах: — Никому веры нет.

Онуфрий, истекая кровью, пытался спастись. Ухват настиг его возле самого овина,[34] пинком перевернул на спину, прижал к земле.

— Куда ползешь, словно червь? — оскалился, видя беззащитность жертвы.

— За что? — прохрипел Онуфрий.

— То мне не ведомо. Атаман велел, я и сполняю. С меня спрос короткий! — Ухват достал кинжал, примериваясь, как бы половчее нанести удар. Так, чтоб не запачкаться кровавой юшкой.

— Может, отпустишь? — В словах Онуфрия была не мольба, а жалость к самому себе. Знал же, что нельзя верить Кистеню, ан нет, польстился на монеты золотые и вот сейчас прощается с жизнью.

— Не могу. — Ухват поудобнее придавил коленом трепыхнувшегося Онуфрия и всадил кинжал в грудь по самую рукоять. Бывший ватажник в последний раз выгнулся и затих, уставившись остекленелым взглядом в небо.