послушает твою.

Фриде явно не хотелось ничего рассказывать и, по мнению Тома, это говорило в ее пользу. Кому захочется выкладывать подробности своей личной жизни чужому человеку? «Я ведь чужой для них, – подумал Том, – и их боль, их скорбь мне чужды. Конечно, жаль жену старика и его маленькую дочь. И то, что он рассказал, наверняка правда, не мог он все это выдумать и цифры видны у него на руке. Нет, он не лгал, у него в глазах стояли слезы. И все же что-то здесь еще кроется, должно быть какое-то иное объяснение тому, что с ними произошло. Читая книгу Гитлера слышишь голос другой стороны, громкий и ясный. Но в любом случае, какое мне до этого дело?»

Фрида коротко рассказала свою историю.

– Сама я родилась в Америке, но мой отец родом из Германии. В то время, когда там начались погромы, он был совсем еще молодым человеком, работал врачом, недавно женился. Они с матерью уехали в Италию, где он изучил итальянский язык и получил лицензию практикующего врача. А затем к власти пришел Муссолини, и они снова бежали, на этот раз в Америку, в Нью-Йорк. Отцу пришлось учить новый язык и начинать все сначала. Но у меня жизнь была легкой. Я уже была американским ребенком. Я выросла, вышла замуж за Альберта, у нас родилась Маргарет, и когда она вышла за Артура, мы перебрались сюда, поближе к ним. Вот и вся история. Короткая история.

– Но далеко не простая, – заметил Маккензи и со значением посмотрел на Тома.

И опять у Тома возникло ощущение, будто все, что он видел и слышал, было тщательно отрепетировано. «Пытаются затянуть меня, сделать одним из них», – подумал он. Но он не был одним из них. От одной этой мысли ему стало нехорошо. Эти люди были жертвами, они всегда оказывались в проигрыше.

Он представил, как теперь они постоянно будут слать ему письма, звонить ему, встречаться с ним. Они будут снова и снова умолять его приехать к ним еще раз. Мама будет просить о том же. Отец будет возражать, и их дом, всегда такой спокойный, начнут раздирать ссоры. И, что еще хуже, вся эта история в конце концов выйдет наружу. Такие вещи нельзя скрывать до бесконечности. «Подмена младенцев!» – будут кричать заголовки газет, продающихся в супермаркете… Он вдруг стал задыхаться.

– Ну и как, можешь ты что-нибудь сказать о том, что услышал? Есть у тебя какие-нибудь мысли на этот счет? – услышал он голос Артура.

– Немного.

– Значит, немного. Если не возражаешь, я бы хотел услышать эти немногие мысли.

Том не смотрел на Артура. Взгляд его был прикован к лужайке, к деревьям, листья на которых трепетали от ветра. Он немного успокоился, увидев это свидетельство циркуляции воздуха. По крайней мере, он не задохнется.

– Итак, что же это за мысли? – терпеливо повторил Артур.

Том заставил себя открыть рот.

– Мне жалко маленькую девочку. Всех их жалко. Это печальная история.

– Это были твои соплеменники. Ты это почувствовал.

– Нет, я не еврей. Я методист.

– Ты можешь быть методистом, но это не меняет того факта, что они твои соплеменники.

– Нет.

– Ну, хорошо, пусть нет. Но разве в этом случае можно писать статьи, подобные тем, что появляются в газете, в которой ты сотрудничаешь? Разве кому-то это позволено?

– У меня есть экземпляр, – сказала Холли. – В списке сотрудников редакции стоит и твое имя. Твое обесчещенное имя.

– Холли! – предупредила Маргарет.

Так вот к чему они вели.

– Твоя церковь не одобряет той гнусной лжи, которую публикует эта газета.

Артур вцепился в эту тему, как бульдог в чью-то ногу. Том вышел из себя.

– Послушайте, я приехал к вам по вашей же просьбе. Я приехал не для того, чтобы в чем-то оправдываться. Я не предполагал, что на меня здесь будут нападать.

Маргарет тихо проговорила:

– Мы просто хотим, чтобы ты принимал нас такими, какие мы есть, Том.

Она сидела в плетеном кресле рядом с Томом и сейчас импульсивно положила ладонь ему на руку и сжала ее так сильно, что Том в изумлении посмотрел на нее. Лицо ее было таким напряженным, что это испугало его. Это оттолкнуло его. Впервые она прикоснулась к нему, и у него мелькнула ужасная, потрясшая его мысль, что, несмотря на отрицание Бэда, он появился на свет из чрева этой женщины. Он никогда не думал в таких категориях о маме, а если бы подумал, тут же прогнал бы подобную мысль как непристойную. А теперь эта странная женщина…

Он быстро отдернул руку. Все это видели. Ошибиться было невозможно.

– Единственное, что я хочу, чтобы меня раз и навсегда оставили в покое. У нас свободная страна. Почему вы не оставите меня в покое?

Маргарет дрожа встала, и Холли обняла ее.

– Это моя ошибка, – раздался голос Маккензи. – Я надеялся, что все будет иначе. Видит Бог, я не хочу осложнять ваше положение.

– И Тома, – добавила Маргарет.

– Что ж, – продолжал Маккензи. – Думаю, на этом можно поставить точку. Поехали домой, Том.

Том все еще чувствовал себя нехорошо и дышал с трудом. Маккензи рассердился. Вне всякого сомнения он обо всем расскажет матери. Все так запуталось. Он позволил втянуть себя в спор, потерял самообладание. Теперь, приличия ради, надо как-то все сгладить.

– Я не хотел вас обидеть, – натянуто сказал он. – Пожалуйста, простите, если я вас чем-то задел.

– Ах, Том, – откликнулась Маргарет, которую все еще обнимала Холли.

Артур проводил их до двери.

– Спасибо за все, – поблагодарил он Маккензи и пожал ему руку. – В другой раз будет лучше, – добавил он, обращаясь к Тому. До Тома он не дотронулся.

Машина тронулась с места и покатила к выезду на улицу, а Артур все стоял у двери, глядя им вслед. На лице его застыло грустное озабоченное выражение.

Они проехали милю-другую, прежде чем Маккензи заговорил.

– Не очень-то хорошо все получилось, – тон его был сухим.

– А почему вы думали, что будет иначе?

– Не знаю. Просто надеялся.

Они проехали еще немного.

– Ты обидел их, – произнес Маккензи.

Том и сам это понимал. Самым обидным было то, как он выдернул у Маргарет руку. Он сделал это не умышленно. Это получилось само собой. Не следует осуждать его за это.

– Они не хотят оставить меня в покое. Вы слышали, как они вытягивали из меня ответы на свои вопросы, а потом показывали, что им не нравится то, что я говорю.

– Ты говорил не слишком приятные вещи.

– Для них и для вас.

– Я не понимаю. Твоя мать говорит, ты мягкосердечный, но я заметил, что рассказ Альберта вызвал у тебя раздражение. Я не понимаю.

– Я был раздражен потому, что они пытались заставить меня разделить их беды. Они евреи. Они всегда проигрывали. Я не такой, как они.

– Нет, ты не прав. Они победители, а не побежденные. Люди, сумевшие выжить после тех ужасов, которые выпали на их долю, – победители.

– Да, но прежде всего они жертвы, и на то есть причина. Я могу дать вам кое-какую литературу по этому вопросу, и вы поймете почему.

– Ты говоришь вздор, злостный вздор. Когда-нибудь ты поймешь это.

Маккензи говорил резко. Плохо дело. Им предстояло проехать еще сотню миль. Тяжело ехать сидя