доносятся со стороны Микоян — Шахара и Зеленчугской. Значит, гитлеровцы слева, и справа, и далеко впереди. Борису с Ольгой оставался единственный путь — в Баксанское ущелье. Там в ауле Кич живет семья Чокки Залиханова — старые и добрые знакомые альпинисты. С сыновьями Чокки — Мустафаром и Хуссейном — Борис не раз ходил в горы. С ними ходили и Ольга со Степаном. Конечно, сыновья Чокки на фронте, но, возможно, столетний Чокка еще жив. В его доме можно найти приют. А там его дочь Лейла поможет добраться до Эльбруса, где они уже сами найдут способ перейти через линию фронта.

Борис знал дорогу до аула Кич и хорошо помнил, где расположен дом Залихановых. Они со Степаном были там в августе тридцать девятого года на столетнем юбилее Чокки. Ольга тогда не смогла поехать вместе с ними в Кич: готовилась к экзаменам в училище. Но она много слышала от Бориса и Степана о гостеприимных балкарцах. Особенно много говорил ей Борис о Лейле… Ольга догадывалась, что Борис неравнодушен к горянке.

Подкрепившись горьковатыми дикими грушами, они продвигались с Ольгой все дальше на юг, избегая дорог и населенных пунктов. Шли густым и темным лесом, с трудом различая заросшие папоротником узкие тропы. В лесу было тихо, лишь слышалось, как шелестят мягкими широкими листьями грабы с гладкими, полысевшими стволами. Дубы уже были усыпаны желудями, точно золотыми орешками. Обманчиво нежно обвивая стволы и ветви деревьев, взбирались вверх лианы, вынося к свету из-под густого полога леса свои листья. Терпко пахло перезревшей зеленью.

На третьи сутки Борис и Ольга вышли к Баксанскому ущелью. По крутому откосу спустились к буйному Баксану. Этот спуск отнял у них последние силы. И хотя до аула Кич оставалось совсем недалеко, Борис уже не мог идти дальше. Он остановился у первой попавшейся копны сена, уложил Ольгу на траву, сам опрокинулся на спину и сразу же уснул.

Ольга уснуть не могла. Она лежала в неудобной позе, но не было сил повернуться. Слабость не проходила, тупая боль медленно подступала к стопам. Открытых ран на ногах не было, вероятно, нет и переломов — просто сильный ушиб. Но как с такой болью идти дальше? Борис не сможет слишком долго тащить ее на себе. Когда они еще разыщут своих? Да и где свои, далеко ли они от Кича — этого до странности мирного селения?

Здесь было по-деревенски тихо. Около копны сена паслась белая костлявая коза, позванивая колокольчиком, и Ольге казалось, словно она попала в довоенную донскую станицу Кочетовскую, где они отдыхали со Степаном почти каждое лето. Иногда к ним присоединялись и отец с Борисом. Они возили Ванюшку к Дону на тачке, тяжелой, сколоченной из толстых неструганых досок. Колеса тачки увязали в песке, скрипела несмазанная ось. Ванюшке нравился этот скрип. Этот примитивный рабочий транспорт, который их здорово выручал, любезно одолжил хозяин — плотный казак с длинными буденновскими усами, с простым именем Петр и необычной фамилией — Дерибас.

Петр Дерибас, как любой другой казак, очень любил военную форму. Это знали и отец, и Степан, и Борис. Они дарили Дерибасу свои гимнастерки, галифе, сапоги и — главное — кавалерийские фуражки. Дерибас очень гордился формой и щеголял в ней по станице в любую погоду. Потомственный казак, он, к их удивлению, не хотел признавать своего казачьего происхождения. Дерибас работал шофером и гордился тем, что специальность его особая, не крестьянская.

Причиной тому было, очевидно, то, что однажды ему довелось побывать в Одессе, в доме отдыха. С тех пор Петр Дерибас решил, что он потомок одного из основателей Одессы. Он так убежденно это всем доказывал, что и сам поверил в то, что знаменитая Дерибасовская улица названа в честь его предка Дерибаса.

Мужчины посмеивались над Петром и всякий раз просили рассказать родословную. Ольга не одобряла их, пусть даже безобидных, насмешек.

— Все может быть, — говорила она. — Возможно, судьба так закрутила род Дерибасов, что простой колхозник из станицы Кочетовской может теперь доказывать свое французское происхождение.

Но вот однажды Андрей Антонович раздобыл у букиниста книгу об истории Одессы.

— Ну вот, Петр, — сказал он Дерибасу, — если и правда Дерибас твой далекий предок, то уж никак не француз.

— Вся Одесса знает, что француз, — возразил Дерибас.

— Испанец он, испанец из Барселоны. И полное имя его — Дон Йозе де Рибас. И если так, то течет в тебе еще и ирландская кровь, потому что его отец был женат на ирландской дворянке.

Петр Дерибас не слишком опечалился. Ему не важно было происхождение далекого предка. Ему льстило, что сам он имел отношение к основателю Одессы. Петр очень гордился своей фамилией и надеялся продлить род Дерибасов. Но ему не везло. Его казачка Мария почти через год рожала дочерей.

— Ничего, — успокаивал себя Петр, — баба у меня на девок родёмая, а все ж Дерибас будет. Все одно пацана родит.

Возможно, потому, что у него не было сына, Петр души не чаял в Ванюшке. И каждое лето ждал его нетерпеливее, чем взрослых постояльцев.

В последнее лето у Ванюшки то ли от простуды, то ли от комариных укусов тело покрылось болячками. Ему нельзя было купаться в Дону, и он отсиживался на берегу в тени акаций, пегий от зеленки и жалкий.

Дерибас не мог смириться с такой несправедливостью. Ольга так и не узнала рецепта, не узнала, где раздобыл Дерибас какую-то траву, но через неделю исчезли болячки и тело Ванюшки стало гладким и чистым…

В горах темнеет сразу. Подул теплый закатный ветер. Погасли розовые снега на далеких вершинах, вокруг легли четкие тени, и странно зыбились непривычно низкие звезды. Казалось, несмотря на теплую августовскую ночь, они вздрагивают, словно озябшие. Изредка в небе слышался гул самолетов — неизвестно чьих. И тогда в селении просыпались собаки. Самолеты удалялись, пропадал их какой-то неуверенный, глуховатый рокот, а лай сторожевых псов все не утихал, и порой казалось, что это тявкают запоздалые зенитки. Намаявшись, собаки умолкали, и над прохладной землей снова застывала ночная тишина, нарушаемая лишь убаюкивающим бормотанием Баксана. В этой тишине было что-то зловещее, будто с минуты на минуту должно было произойти нечто страшное, хотя страшнее того, что уже произошло, было трудно представить.

…Ольга не слышала, как Борис на рассвете сходил в аул. Проснувшись, она никак не могла открыть глаза. Пыль толстым слоем покрывала всю ее — с ног до головы. Она с трудом размежила веки и увидела над собой людей. Молодая горянка что-то говорила низенькому худому старику с лицом, изрытым черными морщинами. Старик был одет в бекешу с газырями. На его голове низко, до самых бровей, была надвинута барашковая папаха. Борис стоял рядом с ними.

Ольга приподнялась, отряхиваясь от пыли.

— Это уважаемый Чокка Асланович, — поклонился Борис старику. — А это Лейла.

— Здравствуйте, Оля, — улыбнулась горянка.

— Здравствуйте, Лейла, — ответила Ольга и лукаво взглянула на Бориса: «Так вот она какая, Лейла».

— Почему здесь спите? Почему к нам в дом не пришли? Отец обижается.

— Устали, Лейла, — виновато проговорила Ольга. — Еле до этой копны дошли.

— Совсем немного до нашего дома оставалось. Выпейте айран, сил прибавится. — Лейла подала Ольге глиняный кувшин с кислым молоком. Ольга жадно глотала холодный бодрящий напиток, а Лейла, все смотрела на нее, щуря на солнце большие, чуть раскосые глаза.

— Ладно, дочка, — остановил ее старый Чокка, — сейчас не время для обид, торопиться нада. Послушай, Борис, — обратился он к Севидову, — Лейла по своим делам едет, проводит вас. Только нада другой костюм надевать.

— Зачем это? — удивился Борис.

— Ты горы не знаешь. Своих не быстро можешь найти. А если немец встретишь? И девушка Оля нада другой костюм надевать. О, аллах, — вздохнул Чокка, — прежде женщины боялись шороха собственного платья, а теперь берутся за оружие. Лейла, быстро, быстро одевай девушка. Тебе, Борис, как раз костюм Мустафара есть. Горный костюм, и ботинки есть горные. Торопиться нада.

— Оля совсем не может ходить? — спросила Лейла.