штабе национальных формирований. Возможно, за линией фронта и не знают о том, что формируются национальные легионы. Секретарь райкома Евдоким Егорович Кореновский перед уходом из Ростова рекомендовал внедрять своих людей в полицию, а тут — штаб национальных формирований! Сведения об этих национальных легионах наверняка заинтересуют наше командование. Свой человек в штабе! Такую возможность никак нельзя упускать, тем более что налаживается связь со штабом партизанского движения».

— Сегодня у Берка вместе с Кутиповым был князь Николадзе, — продолжала Тоня. — Кутипов перед ним шапку ломает, да и сам Берк заискивает.

— Большая, видать, птица этот князь, — задумчиво проговорил Сергей Иванович. — Выходит, и у Берка появились дела поважнее библиотек и музеев…

— Но что будем делать, дедушка? Этот Шалва, конечно, узнал меня.

— Ну и что? Не вижу причины для беспокойства.

— Да как не видишь? Он допытывался, где Дарья Михайловна и Ванюшка. Ведь не отстанет теперь. А если дознается, что мы скрываем мальчика?!

— Да, задача… Думаешь, будет шантажировать? — спросил Сергей Иванович. — Но погоди, ведь настоящей твоей биографии этот Шалва не знает. Вот и будем держаться прежней версии: Ванюшка — твой сын. А к Шалве надо присмотреться. Я попробую разузнать кое-что о нем. Да и ты особенно его не отталкивай, оставь ему надежду найти родственников генерала; как говорится, близко не подпускай и далеко не отпускай. Такой человек нам мог бы очень пригодиться. Да и Кутипов…

— Эта мразь?!

— Мразь, конечно… Ладно, успокойся, внучка, что-нибудь придумаем. А сейчас — спать! Иди, иди.

Тоня прошла в свою комнату. Ванюшка лежал поперек кровати, разметавшись во сне. Тоня осторожно переложила его к стенке, погладила белобрысый чубчик.

Ванюшка, не открывая глаз, спросил:

— Ты пришла?

— Пришла, пришла, спи.

От станции Тихорецкая санитарный поезд в сторону Сухуми не пустили, потому что на подступах к Краснодару уже шли бои и железная дорога у Динской была перерезана немцами. Пустили через Армавир в надежде прорваться в Баку через Невинномысск, Прохладную, Грозный, Махачкалу.

Но составу не удалось пробиться даже до Прохладной. На перегоне между Невинномысском и Курсавкой налетели «юнкерсы». Раненые узнали об этом, еще не услышав гула моторов. Испуганно и очень спешно, перекрывая стук вагонных колес, затараторили зенитки на открытых платформах. Их нервный стрекот смешался с гулом самолетов. Раненые забеспокоились. Те, кто мог вставать, бросались к окнам вагона, судорожно хватались за оконные рамы, прижимались щетинистыми подбородками к стеклам, поднимали к небу глаза.

Самолетов не было видно — все заслоняли вздымающиеся фонтаны земли, клубы дыма. Раненые испуганно отворачивали от окон головы, искали глазами медицинских сестер, словно те могли защитить их. Но медсестры сами вздрагивали при каждом взрыве, страх на их лицах смешивался с недоумением — ведь на крышах вагонов намалеваны огромные белые кресты, которые должны были оградить эшелон от бомб.

А самолеты вновь заходили и визжали нестерпимо над эшелоном, и взметались рядом с насыпью фонтаны. Раненые начинали кричать и колотить кулаками в стекла, как будто их ярость могла отогнать летчиков. А может быть, они кричали и колотили кулаками, чтобы машинист остановил поезд и дал им возможность добраться до спасительного леска, укрыться в любой канаве, в любой выемке — все же земля. Но паровоз упрямо тащил состав, и раненые свирепели, чувствуя свою беспомощность.

Люди были закупорены в деревянных коробках, которые могли в любую минуту разлететься в щепки. А машинист все вел состав, и только он был хозяином сотен судеб, и, казалось, только от него зависела жизнь и смерть этих людей. И они то неистово ругались и проклинали машиниста, когда разрывы бомб приближались к железнодорожному полотну, то облегченно вздыхали, когда оседали фонтаны земли и замолкала трескотня зенитных установок. Тогда на лицах раненых проступало смущение от недавней слабости — своего несправедливого гнева. И они утешали себя молча: все же молодец машинист — провел поезд, спас поезд. Останови он его, как хотелось им минуту назад, и стал бы состав неподвижной мишенью, и никто из них не успел бы не только добраться до спасительного леска, но даже выскочить из вагона.

Но успокоение приходило ненадолго. «Юнкерсы» снова делали заход за заходом с одной целью — разбить состав, разнести в щепки вагоны с белыми крестами на крышах.

Напрасно сетовали на машиниста раненые и напрасно хвалили его за удачный маневр. Машинист сам был бессилен. Он лишь выглядывал в окно, и поддавал пару, и матерился оттого, что татаканье зениток оставалось татаканьем и ни одна из них не причинила вреда фашистам. Он гнал состав, и не было его заслуги в том, что вот уже десять с лишним минут немецкие бомбы рвутся слева и справа, и все вагоны целы, и состав идет дальше. Как и не было его вины в том, что все-таки очередная бомба угодила прямо в паровоз…

Борису удалось оттащить Ольгу всего метров на сто от железнодорожного полотна и укрыться в неглубокой канаве, заросшей колючим шиповником.

Летчики, сделав свое черное дело, улетели. Теперь санитарный поезд добивали танки, вырвавшиеся со стороны Курсавки. Они почти вплотную подошли к железной дороге и в упор расстреливали беспомощно застывшие вагоны.

Борис взвалил Ольгу на спину и, продираясь через колючие кусты, понес к спасительному леску, который покрывал высотки и оказался не таким уж близким. Точнее, это были не высотки, а не очень высокие горы. А еще точнее — предгорье Главного Кавказского хребта. Хребет вычерчивал линию горизонта, громоздясь то острыми изломами, то плавными изгибами. А эти небольшие горы, словно сторожевое охранение или передовой отряд, были высланы вперед, навстречу врагу.

Ольге было странно видеть перед собой лес совсем близко, а себя чувствовать застывшей на месте. Сколько времени Борис несет ее на спине, сколько времени шагает он, обливаясь потом, а лес все так же кажется не таким уж и далеким и ни на метр не приближается.

Ольге было неловко оттого, что Борис, у которого едва начала заживать рука, несет ее на себе. Совсем недавно Ольга сама оттаскивала в тыл тяжелых, беспомощных мужчин, бинтуя их раны, успокаивая, и никогда не представляла раненной себя самое. Теперь она мучилась своим бессилием и тем, что вот другой человек, изнемогая, тащит ее. Она совсем не чувствовала боли, только непривычную слабость. Ольга обхватывала шею Бориса, пыталась держаться, но руки слабели помимо ее воли. И тогда Борис сжимал ее запястья одной здоровой рукой, прижимал к груди и, сгорбившись, медленно шел дальше.

Постепенно шаги Бориса делались все короче, и он начинал ступать все тяжелее. Это незаметно началось очень плавное взгорье. Уже пошел редкий кустарник. Неизвестные короткие, но пышные растения покрыли землю густыми островками. И чем выше поднималась земля, тем теснее грудились темно-зеленые островки и тем труднее было идти Борису. Он отдыхал вначале через сто шагов, потом через пятьдесят, потом через десять. И это было еще тяжелее, потому что каждый раз после короткого отдыха надо было взвалить Ольгу на спину и сделать первый шаг…

Борис сознавал, сколько еще трудностей ждет их впереди. Догнать наши войска не было никакой надежды. Да и где теперь они, если фашистские танки утюжат предгорье Кавказа и отзвуки боя уже