Машина ехала по пустынным улицам Ростова. Тусклые фары выхватывали из темноты закопченные стены, в которых зияли черные глазницы окон. Развалины домов казались вползшими и ощетинившимися фантастическими чудовищами.
Шалва все же не выдержал молчания. Он закурил вторую сигарету, рывком перевел рычаг скорости. Машину рвануло. Шалва, сжав баранку, согнулся, словно прилип к ней.
— Нам еще далеко ехать? — спросил он.
— Далеко, на Сельмаш.
— Хорошо.
Тоня не поняла, почему Шалве понравилось ехать далеко по такой проклятой дороге. Шалва глубоко вздохнул, как бы решаясь на что-то, и наконец заговорил:
— Подыхать лучше, да? Лучше? Я не знаю, почему ты работаешь у немцев. А как я попал в плен, расскажу и не буду тебя просить молчать. Как хочешь. Меня ранили у Мелиховской переправы, ты знаешь. И я попал в лазарет для раненых красноармейцев. Лазарет номер 192. Это здесь, в Ростове. Раньше там было артиллерийское училище. Нас собрали человек сто пятьдесят и пригнали туда, как скот. По дороге били. А тех, кто падал от усталости и уже не вставал, — пристреливали. Нас загнали во двор, и мы стояли там долго. Не знаю, может быть, целый день. Кто не мог стоять и падал — пристреливали. Стали искать евреев. Нашли человек десять — тут же расстреляли. Меня тоже чуть не расстреляли: сначала приняли за еврея. Потом загнали нас в бараки. Из-за тесноты спали сидя на корточках и даже стоя. Когда в лазарете начался сыпной тиф, немцы стащили тифозных в небольшой барак. Там по сто человек в день умирало. Часто вместе с мертвыми хоронили живых, которые потеряли сознание от высокой температуры. Ямы немножко засыпали землей, и земля шевелилась. Ночью оттуда были слышны стоны. Как будто земля стонет…
Шалва Платонович умолк. Молчала и Тоня, потрясенная его рассказом. Машина, выехав на Новочеркасское шоссе, пошла быстрее. До дома Сергея Ивановича было еще далеко.
Шалва покосился на Тоню. Вела она себя странно, и он не мог понять — на чьей стороне эта девушка. Вроде его осуждает, а сама работает у Берка. И вырядилась как! Там, на переправе, была измучена, глаза ввалились, а сейчас такая красивая… Но кто она теперь? Нет, с ней надо быть осторожным…
Шалва не мог рассказать Тоне, как удалось ему вырваться из лазарета. А удалось так легко, что он до сих пор не верил в случившееся. Шалва уже в первый день решил, что его расстреляют за то, что избил Петра Дерибаса.
…В тот день Дерибас явился в барак с ведром жидкой вонючей баланды. Раздав еду, он оглядел новеньких и почему-то прицепился к Шалве.
— Ну как, ефрейтор, подлечимся — и в «Штейнбауэр»? — играя черпаком, спросил он.
— Куда? — не понял Шалва.
— Легион есть такой грузинский, «Штейнбауэр» называется, — с нагловатой усмешкой пояснил Дерибас. — Туда все грузины идут, которые против большевиков бороться решили. Так что давай, подкрепляйся, — приговаривал Дерибас, вычерпывая из ведра остатки похлебки и наливая ее в миску, которую держал в руках Шалва. — Рубай на здоровье. Хотя и на издохе большевики, а силы треба иметь немало, чтоб доконать комиссаров.
И тут произошло неожиданное для всего барака. Шалва молча выплеснул похлебку в лицо Дерибасу. Тот выронил ведро.
— Ты… ты… — бормотал Дерибас, размазывая по лицу вонючую жижу.
В бараке кто-то нерешительно рассмеялся. Шалва здоровой рукой поднял с пола ведро и с размаху надел его на голову Дерибаса.
— Иди, шкура, борись против комиссаров!
В бараке разразился хохот. Кто-то сквозь смех выкрикнул:
— Теперь он похож на пса-рыцаря! Они в таких же ведрах против Александра Невского шли!
Дерибас снял с головы ведро, вытер рукавом лицо и молча, под хохот пленных, направился к выходу. У дверей обернулся, погрозил Шалве черпаком и вышел.
В бараке наступила тишина. Пленные молча расходились по своим нарам. В этой тишине Шалва услышал голос с верхнего яруса:
— Дурак, кацо, без жратвы остался и на овчарок нарвался. Быть тебе завтра на «корриде». А то и просто шлепнут. Дерибас такую хохму не простит.
Шалва позднее узнал, что означает «коррида». Это была площадка в центре лагеря, обнесенная металлической сеткой, похожая на теннисный корт. На этой площадке начальник лазарета майор Ланге травил провинившихся овчарками. Но в тот день Шалва не знал этого. Он даже головы не повернул к говорившему. Шалве было все безразлично. Он понимал, что этот Дерибас ему не простит обиды. Но лучше пусть расстреляют, чем идти в этот легион, о котором говорил Дерибас. Только бы скорее все кончилось.
Но, к удивлению Шалвы, он не попал на «корриду». О происшествии ему не напомнил даже староста «палаты» Кабаневич. Больше того, когда на следующий день раненых военнопленных отправили на рытье рва для умерших, Шалву оставили в бараке дежурным.
Шалва терялся в догадках до тех пор, пока в палату не пришел Петр Дерибас. Он присел на нары, достал пачку немецких сигарет, протянул одну Шалве. Тот отказался. Дерибас закурил, потер ладонью тяжелый подбородок и, усмехнувшись, заговорил:
— Мне тут один казах анекдот рассказал. Хочешь послушать?
Шалва молчал, настороженно поглядывая на Дерибаса.
— Так вот. Бай, вернувшись с охоты, попросил батрака подать ему чая. Тот быстро подал. Бай отхлебнул из пиалы, поморщился и спрашивает: «Цай кипель?» «Кипель, кипель», — отвечает батрак. Бай сделал еще глоток и опять спрашивает: «Цай кипель?» «Кипель, кипель», — кивает головой батрак. Тогда бай зыркнул эдак на батрака и выплеснул ему в лицо чай. «Хорошо, что не кипель», — ответил батрак.
Дерибас засмеялся.
— Ну и что? — спросил Шалва.
— Как что? — продолжал смеяться Дерибас. — Хорошо, что баланда холодная была, а то сделал бы ты из Петра Дерибаса донского рака. — Дерибас подошел к Шалве, положил руку на плечо. Шалва поморщился от боли. — Ты, Шалва Шавлухашвили, вот что… Да не удивляйся, что знаю твою фамилию. Кое-что разузнал о тебе после того, как пса-рыцаря из меня сделал. Молодец! Ты уж прости, что я тогда так о комиссарах. Так надо, понимаешь? А легион этот, «Штейнбауэр», формируется. И некоторые идут. По- разному идут — есть подонки, но большинство идет, чтоб сбежать к своим при первой возможности.
— Ты очень хитрый, да? — прищурился Шалва. — Хочешь, чтобы и я пошел, да? Агитируешь, сын шакала?
— Агитирую, — к удивлению Шалвы, согласился Дерибас. Шалва умолк, настороженно выжидал. — Агитирую башку твою сохранить. А с таким характером, как у тебя, одна дорога — в ров, но с пересадкой в «корриде».
— Ты не знаешь грузин, да? Лучше сто раз умереть, чем один раз продать Родину.
— И грузины разные есть. Подонки, Шалва, есть в каждом народе. — Дерибас вздохнул, затушил недокуренную сигарету, спрятал окурок обратно в пачку. — Есть и среди казаков.
— А ты кто?
— Казак. Может, потому живу тут, как могу…
— Продался?
— Есть у меня один добрый дядя, думает, что я ему свою душу продал. И нехай думает.
— Немец?
— Казак. — Дерибас достал окурок, прикурил. — Большой начальник. У немцев в почете. Мы с ним почти земляки. Он из Новочеркасска, а я из Кочетовки.
— Кочетовка? — встрепенулся Шалва. Он много слышал об этой «плавучей» донской станице от генерала, от Дарьи Михайловны. Летом сорок первого года они даже обещали взять Шалву с собой в Кочетовку, показать донских казаков, о которых Шалва читал только в книгах Шолохова. Потому-то,
