становились похожи на Тане-Махута или то дерево каури, что было моим домом на Острове Пятницы: кожистые овальные листочки оливы или омелы, гладкая серовато-зелёная кожа в бляшках, похожих на чуть сморщенные веки. Они уже пытались сомкнуться кронами, но пока вместо этого лишь раздольно колыхались, пользуясь малейшим дуновением ветра. Среднее деревце было несколько ниже и толще окраинных, его убранство – крупнее и сочнее.

– Я предугадывала такое, – говорила дама Асия, поддерживая за локоть мою жену. Они приходили наблюдать и любоваться нашими с Абсаль отпрысками почти каждый день. – Оттого и настояла на том, чтобы на родильном браслете был уваровит. Самоцвет-лужайка, понимаете?

– Понимаю. Жалко, что моей жене пришлось его выбросить. И ещё: мне бы хотелось иметь сыном нечто более определённое, – ответил я. И тотчас пожалел о подсознательно вырвавшемся слове, ибо Асия отпарировала:

– Все мужчины хотят этого – и многие добиваются. Вульфрин делает честь любому родителю. А насчёт бент Абсаль… Вы не представляете себе, Хайй, до чего интересно жилось будущим отцам в отсутствие УЗИ! Когда они до самого последнего момента не знали, что возникнет на свет из оплодотворенной ими и выношенной матерью яйцеклетки.

Я извлёк из её слов целых два урока и один вопрос. Во-первых, порадовался, что могу отслеживать все моменты развития моего потомства. Во-вторых – что стоило бы лишний разок взглянуть, что там получается из са?мого юного представителя клана Волков. А вопрос был риторический: по всему выходило, что наша мастерица украшений не считает меня вполне зрелым сумром, иначе бы уже сотворила мне новую оправу для старого камушка.

Что было с деревьями дальше – изумило нас уже по полной. К середине осени они сплелись ветвями и выбросили шишки. На окраинных деревцах они были удлиненные и вырастали как бы из мутовки на конце ветки, а на среднем – круглые, точно яблоки, плотно сидящие на ветке и несколько больше мужских. Я говорю так, потому что сразу понял распределение ролей: не одна секвойя, каури или криптомерия, – все сосны однодомны, хотя и раздельнополы. Вся эта биология значит, что плоды на одном дереве бывают сразу и мужские, и женские.

Но не среди моих отпрысков. Возникшие вегетативным путём от одного корня, они представляли собой по сути шестерых мальчишек и одну девочку, которую со всех сторон защищали.

И внутри которой соки двигались совершенно не так, как в них самих. Я имею в виду – как в обычном дереве. Когда дама Асия однажды на закате подозвала меня послушать «бинт Абсаль», я, прислонив чуткое ухо к коре, сразу услышал нечто вроде биения сердца и трепета кровеносных жил. Проверить это, так сказать, на вкус не рискнул – да и не нужно было большего.

Для моей жены и в этом не было ничего потрясающего основы: очередное доказательство того, что мужчины и женщины и после конца света не сойдутся в одном лагере.

А ещё я очень кстати вспомнил, что главный преподаватель Вульфринова интерната повёрнут на Крупных Быстроживущих – иначе говоря, теплокровных животных. И понял, что нынче самое время нанести внеочередной родительский визит.

Ночами еще было холодновато, поэтому камин я тушить не стал: прикрыл тусклое пламя влажным торфом, поцеловал жену – неплохая гарантия, что Абсаль меня поймет – и отбыл восвояси.

Как в самый первый раз, меня обгавкали мутировавшие волки, охранявшие периметр. Они не любят, когда поверхность луны пересекает неудачный закос под сову, а я не имею времени, чтобы являться пешком и среди бела дня. В случае форс-мажора проверка личности сокращается раза в два, хотя приобретает известную остроту.

Итак, монстрики окружили меня кольцом: страхолюдные мохнатые твари величиной с якутского пони, зелёный огонь так и пышет из глаз и пастей. Это если не всматриваться в выражение того и другого: очень умное и с юморком.

– Удостоверение личности имеется, пане А?нджей? – спросил старший. Раньше я не замечал, чтобы они косили под поляков или литвинов. В прошлый раз их кумиром был Заболоцкий – из-за того стихотворения, где волк вывихивает шею, пытаясь глянуть в небо и сотворить из себя человека. Но, по видимости, позже некто посвятил их в легенды о происхождении неких продвинутых исторических и былинных героев от волчьего тотема.

– Можно подумать, сами вынюхать не можете, кто есть кто.

– Ночное чутьё хуже дневного, а здешним детишкам покой нужен: днём набегаются, налетаются, дерзких мыслей понаберутся…

Это было не то чтобы очевидным враньём, но лукавством. У диких животных – ночных охотников всё наоборот. Просто Волкопсы никак не могли нам простить, что прививка логического разума слегка повредила их основной талант. Волк и пёс думают носом.

– Я не к ним вовсе. Пастырь Леонтин бодрствует?

Это был человек, вернее, Сумеречник, который буквально «задвинулся» на идее перевода братьев наших меньших в более высокое состояние – на предмет заполнения той экологической ниши, которую оставил по себе хомо сапиенс. Чем-то сие занятие напоминало мне «Остров доктора Моро», Однако питомцы Пастыря выглядели симпатично, именно – человеческого облика не приобретали, усиливая лишь свой природный. А общаться с ними становилось куда легче. И хотя меня и моих Сумеречных сотоварищей не покидала мысль, что мы получаем некий мыслительный суррогат, поверхностный слой общения, – тогда как материк, образованный невероятно сильной, буквально «звериной» интуицией, остаётся незатронутым, – мы утешались тем, что он всё же есть. Но сейчас меня всякий раз напрягало зрелище полусонных белок на ветвях елей, со стрёкотом обсуждающих мой костюм и ухватки, кота – охотника и философа, который отвечал на расспросы, машинально поглаживая наполовину выдвинутыми из подушечек коготками свою ручную мышь, или молочную зубриху довольно грозного вида, которая по совместительству надзирала за самыми маленькими сумрами из интернатного выводка.

Получив утвердительный ответ и входную визу от Волкопсов, я неторопливо шествовал мимо череды подобных зрелищ и шеренги уютных кирпичных особнячков в старомодном английском стиле – закос под университет с его двориками и корпусами. Конечно, в тёмное время суток здешняя карусель сбавляла обороты, но это ещё потому, что многие воспитанники любовались месяцем и звёздами из окон своего дортуара: кое-кто из них окликал меня, а некоторые лорнировали меня через телескоп с небольшим разрешением. Однако сына я среди лунатиков не заметил.

Леонтин сидел в лаборатории по ночам, пользуясь отсутствием суеты и в равной степени – своим даром круглосуточного бодрствования, не так уже и редким в нашей среде. Большинство из нас научилось медитировать с полузакрытыми глазами, но гениев с насыщенной мозговой деятельностью это не касалось. Леон же был гений.

Именно поэтому отведенное для его опытов помещение не было загромождено никакой особенной техникой типа микроскопов, микротомов, чашек Петри и камер, экранирующих радиацию. Зато подопытных, разгуливающих без всяких клеток и в надежде приобрести лишний вкусный кусочек в обмен за каплю своей крови или укольчик в плоть, было, как всегда, немеряно.

И еще вот чего заметно прибавилось. Хозяин всегда любил украшать свои апартаменты каменными картинами, именно – срезами из цельных малахитов, халцедонов и яшм, – а теперь их стало ничуть не меньше, чем животных. Я так думаю, Леонтин всегда сотрудничал с дамой Асией и её ближним окружением.

Моему ночному прибытию он не удивился. Эмоции такого рода мало свойственны сумрам вообще и этому воспитаннику клана Львов – в особенности. Только отбросил назад свою блондинистую гриву, улыбнулся и указал на место за лабораторным столом, где гибкий сенсорный экран наподобие салфетки накрывал салатницу с крепким настоем молодой полыни.

– Это мне для вдохновения, – туманно объяснил он.

Поскольку мы соблюдали ритуальную вежливость, я не стал сразу брать свои проблемы за рога и поворачивать сии рога в сторону собеседника, но учтиво нюхнул наркоты и поинтересовался новыми экспонатами. Ну и тем, как хозяин дошёл до жизни такой.

– В старом, напечатанном задолго до эпидемии номере журнала «Наука и Жизнь» была статья о знаках Пугачёвского Бунта, зашифрованных в малахите. С чёрно-белыми иллюстрациями. Этот камень как никакой другой позволяет всякие корректировки: его режут и клеят, подгоняя узор, по виду монолитная пластина