стать рядом с тобой куда больше, так что уговорил Яна сработать по одному делу дважды“.

Как-то сразу я догадываюсь, о чем он:

„Секвойя – дерево однодомное“.

„Вот именно. Муж и жена в одном стволе и одной кроне“.

„Секвойя родится заново?“

„Теперь да. Надеюсь, ты не против моего соседства на ближайшие три тысячи лет?“

„Они тут что, – все такие? Разумные деревья“.

„Не уверен: вот придём на место, надо будет поговорить. Вроде как эти разновидные хвойники брали плодоносную силу от Старика, но теперь он сам, мы сами будем зачинать семя и рассевать по всей нашей древней земле. По всем континентам, как было еще до человека“.

„Три тысячи – ещё далеко не вечность“.

„Жадная. Ненасытная. Это только начало. Не хочешь достать вершиной до облаков? До звёзд и планет? Сама стать планетой, звездой… солнцем… вселенной… Им?“

… Снится ли юной Эгле Старый Секвойя или Юному Секвойе видится могучая седая Ель?»

Седая Ель. Эли. Элен. Елена. Моя жена Элька так не любила своего имени Элеонора, что его позабыл даже я. Для меня не было никаких сомнений, что это она сама в некоем дальнем, параллельном, непонятном для меня мире внедрилась в Отца Всех Секвой и стала их прародительницей. Ведь и сам я уходил на время в некий изначальный рай и разговаривал с подобным Древом Каури, Абсаль же была чистейшим порождением того чистого мира. Мы несли это в своей наследственной модели; мы поглощали пыльцу многих разумных Древ; удивительно ли, что одно из них захотело таким образом меня утешить! Даже то, что Эли презирала меня и не хотела возвращаться в родимое кубло, также было частью этого утешения. Даже тот факт, что у меня в этом варианте бытия существовали родители, пусть и покойные. Даже выходящая за пределы история с её новым другом. Но более всего – как бы невзначай проскочившая реплика об «изрядно пожившей даме».

Зерно, Семя, Яйцо, догадывался я, – то был одновременно и её дар, и её дитя. Как уж это получилось, через какие слои пространств пелены времён проникло – я не мог судить.

«Как так – не мог? – сказало нечто, стоящее вовне. – Смотри. Вот. Ну а теперь – можешь?»

И я понял. Это стояло вокруг моей мысли жемчужным туманом, не вмещаясь в грубые человеческие слова, которыми я только и мог оформить его в своих мыслях.

«Тебе нет причин более сокрушаться, мучиться сознанием греха и болью утраты», – сказало нечто.

И стало так.

Я опрокинулся на циновки, притянул к себе мою супругу и дочь, накрыл Плод всеми пледами и покрывалами, что валялись в ногах, и ушёл говорить со звёздами…

А через две недели мы поместили наше Дитя в землю посреди завязей, листвы и корней. Выкопали неглубокую яму точно по центру поляны и опустили туда прямо на двустороннем плаще.

Плащ, однако, Хельм вытребовал назад со словами: «Теперь уж не замёрзнет – земля солнцем прогрета. Опять же стратификация». Пришлось выуживать эту одёжку, изрядно попачканную, с помощью суковатых веток, что несколько повредило торжественности момента.

Потом мы насыпали холмик, укрыли его перегноем и обнесли решёткой из прутьев – этого было достаточно, чтобы звери и птицы не покусились на имущество хозяев, но слегка напомнило мне похороны.

Путём зерна, вспоминал я название стихов; всё в мире идёт путём зерна. Мы изошли из смерти – отчего же я недоумеваю, что мой ребенок проходит сходный путь? Начинает жизнь с того, чем завершает её человек?

Не надо полагать, что я лишь медитировал: мельком я упоминал о тех новых задачах, которые появились перед племенем сумров с их воцарением.

Все эти месяцы мы активно работали мусорщиками: воодушевляющее занятие для созданий, помешанных на телесной чистоте. И в известной мере комическое: в первую очередь пришлось уничтожать псевдоорганику в лице пластиковых пакетов и бутылей, синтетического лома и тряпья, которыми грозила поперхнуться наша общая матушка. Подавляющая часть вселенской дряни плавала в океане, скапливалась на дне, прибивалась к берегам и даже не думала сама по себе разлагаться, На суше такого было гораздо меньше – перед эпидемией народ всерьёз озадачился проблемой и выдумал сырьё, подвластное времени и бактериям. Правда, этот же народ одновременно предавался утопиям насчет универсального материала, из которого можно изготовлять нити, блоки и пластины, одежду, мебель и целые дома. В одной из заброшенных библиотек я отыскал фантазии такого рода – художественно-популяризаторское чтение.

Нефть также была проблемой, причём имеющей куда более серьёзный оттенок: море и берега водоёмов покрывались зловонной плёнкой, гибли рыбы и птицы. Однако трагедия, в отличие от фарса, получала более или менее благополучное разрешение: мало-помалу всё это растворялось, разлагалось и даже переваривалось. К сожалению, не все: порядочная часть экскрементов цивилизации оказалась связана и заключена в подобие той же синтетики. К счастью, среди недавно обращенных сумров оказалось несколько продвинутых биологов – они извлекли из небытия и реставрировали некую древнюю бациллу, которая с удовольствием питалась всякой неприродностью, и теперь подыскивали ей естественного врага, чтобы удержать на цепи: что-то типа грибка или вируса. Абсаль с азартом включилась в назревающую войну: такой интуицией на экзотические формы микрожизни не обладал никто из обычных Сумеречников. Оттого она почти не появлялась в доме: за ним и окрестностями следили мы с крёстным отцом и иногда – матерью волшебного дитяти. То есть я, Хельм и дама Асия.

В таких трудах проходили дни. Конец апреля подарил нам множество ранних цветов, но на поляне Ясеня их зародилось и вообще несметно. Нежное зеленоватое золотце примул и лиловый шафран, яркая желтизна адониса и белый наряд подснежников накатывали на оградку волнами, смешивали пятна красок, будто на живой палитре, а когда потускнели – стало видно, что широкие двойные листья ландыша, этой лилии долин, покрыли всё сплошь, не оставив и клочка бурой земли. Ландыши не любят открытого солнечного света и неохотно выбрасывают из пазухи кисть, однако, по-моему, среди них не было ни одного, который бы не зацвёл. Аромат был почти невыносим для наших нежных ноздрей, а когда, наконец, это гламурное безумие кончилось и колокольчики завязали ярко-алую ягоду, нам с Хельмутом невольно припомнилось, что она слегка ядовита. Не так, как цветочки, но всё же пагубна для нетерпеливого сердца.

Самое главное настало, когда в сердцевине луга появился крепкий росток с двумя округлыми плотными листиками. Произошло это как бы в единый миг: ввечеру его нет, а лишь солнце взошло – вот он. Увидев, я нагнулся и пропустил его через пальцы – ладонь почувствовала что-то вроде щекотки или сдержанного смеха, когда эта парочка его коснулась.

– Там еще шесть таких, – проговорил Хельм. – По всей окружности луга, смотри. Девочке сейчас скажем или погодя?

– Как так может быть? Семя ведь одно.

– Корни, я так думаю. Простираются во все концы.

Разумеется, мы оповестили Абсаль – вернее, она тотчас же настроилась на наш разговор и уловила картинку. Трудилась она не так чтобы очень близко отсюда, левитировать, в отличие от меня, не умела, пользуясь чужими услугами, и покуда мы дожидались в доме, приканчивая на радостях бутылку выдержанного «Шато д`Икем» (Хельму жидкость, мне – аромат), ростки без присмотра удлинились сантиметров на десять, так что центральный разнёс всю загородку.

Жена обрадовалась, но не так сильно, как мы думали. Собственно говоря, мы же не палим в воздух изо всех ружей, когда младенец впервые скажет «агу» или сядет в кроватке: это от него ожидается. Она, в отличие от меня, не сомневалась, что Зерно выгонит из себя жизнеспособный росток, так же как любая мать, человеческая или Сумеречная, уверена, что её малыш благополучно пройдет все положенные стадии. Я, конечно, не касаюсь времени Большого Мора, когда пошатнулся привычный и уютный космос, – но ведь и забыть о том давно пора.

Но то, что случилось дальше…

Если приложить ухо к коре одного из стволиков вышиной едва в метр, можно было услышать, как бурлят в нём соки, как легонько скрипят и потягиваются волокна – мачта и снасти. Внешностью все деревца