К счастью, Аня не знала содержания моих поисков и моих записей.
* * *
– Старохатов – это Старохатов, я согласен, но там ведь будет представитель Госкомитета!
Вот оно как. Николай Николаевич, больной муж Веры, тоже надеялся на стол с красным сукном и на большеголового мудрого старика, который внемлет и правым и виноватым. (Он позвонил по телефону. Сначала он напомнил мне, как мы вместе корчевали пни. Замечательный был день!)
– Тут ведь нарушение порядка явное, – постарался объяснить я. – Мастерская теперь обязана оплатить магаданцу дорогу. И жилье. И вообще создалась суета…
– Магаданец тоже недобрал ровно один балл.
– А что это меняет?
– Но ведь Вера послала телеграмму нечаянно!
– Не знаю. Иногда я думаю, что она сделала это не нечаянно!
– Да? (Он спрашивал меня о своей жене – в глубине души он, видно, тоже сомневался.)
– Не знаю, Николай Николаевич, я тоже ничего не знаю.
– Значит, она сделала это умышленно?
Я не ответил.
А он больше не спрашивал.
– Нам, Николай Николаевич, – терпеливо и буднично повторил я, – будет невозможно противостоять Старохатову.
– Но вы все-таки туда придете?
– Обязательно. Приду и скажу в защиту – если, конечно, спросят.
– Нас могут и не спросить?
– Они все могут.
Мы помолчали.
Глава 4
Есть такой, в сущности, никчемный дар – предчувствовать первым и никогда не ошибаться, если дело касается чьей-то беды или неприятности. Предвидеть. И слышать беду, как слышат шаги в той комнате. Сомнения, выгонят Веру или не выгонят, не было: предчувствие напоминало смутное и расплывающееся облако из двух-трех десятков вопросов и вопросиков. Но общий ответ я знал.
Я знал ответ с такой очевидностью и ясностью, что получалось, что я заранее смиряюсь. Знание не только оружие, но и безоружие тоже. Ничего, дескать, не поделаешь и ничего уже не переиграешь: как идет, так и идет, и не к лицу суетиться, бегать, доказывать и стучать где-то кулаком по столу. И получалось, что я пессимист. Или еще чище – что я всегда настроен на плохие развязки, настроен заранее и наперед и этим-то храню свое драгоценное «я» от ударов и неожиданных шараханий в сторону… Но до пессимизма в то время я еще не дорос – это был всего лишь дар предчувствовать чужую неприятность, и более ничего. Такая вот скромненькая способность. Такая же, в сущности, пустая, как способность перемножать без карандаша трехзначные на трехзначные, на диво всей подвыпившей родне, которая пришла в гости и жаждет веселья.
За час до шести я позвонил Коле Оконникову – я хотел, чтобы он пошел со мной.
– Не пойду, – ответил Коля. – Нет, Игорь, я не пойду…
Я не спросил почему; он сам сказал: бывает, дескать, среди людей такое вот острое и нервное противостояние – маленький административный работник против Старохатова. Нет, Игорь, не просто начальник и подчиненный. Сцепились начальник – и озлобленный подчиненный. И уже ненавидят один другого так, словно вцепились друг другу в глотку и катятся вместе под гору.
– Значит, не придешь? – Мне было важно повторить вопрос громким голосом – для Ани. Потому что по моему голосу Аня определяла, настроен ли я по-боевому. Она стояла у меня над душой, когда я звонил, – стояла над душой, хотя вроде бы варила протертый овощной суп для Маши. – Значит, не придешь?
– Нет, – ответил Коля.
– И нашим и вашим? – спросил я, но без особого нажима. Ради Ани спросил.
– Игорь, я тебе объяснил.
– Про то, как они схватили друг друга за горло и катятся вниз?
– Да, Игорь… И зря ты иронизируешь.
Я сказал:
– Ты хочешь быть со всеми хорошим – и с Верой хорошим, и с ним тоже.
Коля смешался на секунду-две. Я нажал еще:
– А мне как, мне тоже идти туда не советуешь?
– Не знаю. Ты с Верой все же ближе, чем я.
– Почему же я ближе?
– Не надо, Игорь. Не провоцируй меня на ответ.
