– Разве дядя Вениамин переселился?
– «Рядом с тобой» – в переносном смысле. Не остри. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.
Она продолжала:
– …И с тобой больше
– Аня, я ведь не жалуюсь.
– Зато я жалуюсь. (На что она жалуется, я не спросил – было ясно. Уехал. Бросил. Какой я муж?)
– Жаловаться – самое простое, – отмахнулся я.
– Я не на тебя жалуюсь.
– Вот тебе раз, – а на кого же? – Она заплакала:
– На жизнь.
Она сказала, что боится за Машку. И боится остаться одна. И за себя боится. И за меня тоже – тетя Паша и тетя Валя передали ей, что перед отъездом я был совсем плох и что именно с таким лицом кончают самоубийством.
– Велели припрятать в доме веревки?
– Вроде того. Велели внушать тебе, что жизнь – это чудо.
Слезы, впрочем, быстро просохли. Аня была человеком решительным.
– Игорь.
– Да.
– Сейчас ты будешь кормить Машу. Она ничего не ест…
Предполагалось, что кормежка дитяти явится для меня теперь чем-то вроде семейной терапии. Задумано, вероятно, было заранее и загодя, – но вдруг оказалось, что Машка голодна. Она вовсе не противилась. Она охотно ела. И заговорщицки на меня поглядывала.
– Хочешь мне что-то сказать? – шепнул я ей. Оставалось две ложки каши, и я уже ничем не рисковал.
Маша покачала головой: нет… и опять улыбнулась, вступая в какой-то неведомый мне заговор против матери.
– Она прекрасно ест, – сказал я Ане.
* * *
Они все-таки его привели, пригнали, как на веревке, – пожилого работягу, заматерелого, умного и тихого, – и вот дядя Вениамин сидел на стуле и потел крупными каплями, потому что ему уже сказали, что о нем будут писать книгу.
– Так… Значит, вы действительно спасали склад во время пожара? – без энтузиазма спрашивал я.
– Спасал, – без энтузиазма отвечал он.
– И вас наградили чем-то?
– Хвалили.
– В тюрьме вы, говорят, тоже сидели?
– Да.
– За дело?
– Ну а как же.
Мы разговаривали вдвоем – с глазу на глаз. Но сначала тетя Паша и тетя Валя и отчасти моя Аня поддерживали общий разговор, знакомили нас, сближали – и наконец ушли. Сейчас Аня катала Машку на мартовском воздухе. И беспокоилась обо мне: то есть думала, не стану ли я, оставшись с ним наедине, отшучиваться. Не стану ли дурачиться, скрывая за шуточками малость своего художнического дара и неумение объять и осилить образ дяди Вениамина.
Разговор, разумеется, не получился. Как не получаются задуманные и запланированные браки, когда и она хороша, и он ничего, и вот их свели, а говорить им не о чем.
К чести дяди Вениамина, он сам это понял. Прийти он пришел, и сидел напротив, и даже рюмку выпил, но никчемность общей затеи понял сразу. Сбросил несколько крупных капель пота со лба и сказал мне:
– Не могу я вот так разговаривать.
– Почему?
– Так…
– Может, еще выпьем?
– Толку не будет. Ну что я могу тебе рассказать, чем удивлю?
– Не знаю. Может быть, и удивите.
Он помолчал. Потом шепнул, как шепчут товарищу по неудаче:
– Дуры они… женщины то есть.
И стал собираться. Поднялся из-за стола – и к вешалке.
