Наш с Тяпой новорожденный план был изящен и прост.

Оставив Катерину с ее простынно-шваберной конструкцией куковать под забором, я юркой змейкой шмыгнула в роскошный жасминовый куст.

Роскошным его делали не цветочки – они давным-давно осыпались, а длина и пышность гибких ветвей. Спускаясь до земли, они образовали плотную круговую завесу. Укрывшись за ней и под ней, я оказалась в непроглядном зеленом шатре. Даже если где-то поблизости имелась камера наблюдения (а я на это очень надеялась и даже твердо рассчитывала), в жасминовой юрте она меня высмотреть не могла.

На всякий случай, я проверила, нет ли специальной камеры непосредственно под кустом. Ее там не было. Очевидно, происходящее под сенью кущ наблюдателей не волновало.

Не случайно, значит, Аполлон Санторинский и его рыжекудрая Афродита сливались в экстазе в зеленях, а не на простынях.

Устроившись поудобнее и дождавшись, пока жасминовые ветви перестанут волноваться, я подала голос:

– Катя, давай! Я готова.

– Занавес! – по-своему скомандовала моя Нюня.

Она у меня натура артистичная и тонко чувствует художественный момент.

Катерина широким жестом отбросила в сторону закрывавшую ее простыню, и присобаченная к тряпке швабра забилась в конвульсиях на неровностях вымощенной камнем дорожки с сухим стуком, похожим на нервную барабанную дробь.

Это добавило художественному моменту нотки драматизма.

Я посмотрела на дисплей мобильника, разжалованного в хронометры, и засекла время.

Охранник появился через три минуты четырнадцать секунд.

Катькин «нерусский черт» оказался невысоким коренастым мужиком, кудрявым, смуглым и с бакенбардами, как у Пушкина, в длинных шортах и свободной рубахе в белых, серых и бежевых пятнах.

Этот летний средиземноморский вариант маскировочной окраски а-ля остромодный «сексуальный питон» был бы хорош для игры в прятки под деревьями и на мозаичной плитке у бассейна. А вот на фоне непорочно белых стен «нерусский черт» бросался в глаза, как таракан в операционной.

Отлично! Следить за ним будет легко.

– Опять следить?! – заволновалась Нюня.

Она вспомнила мое берлинское фиаско в роли «мышки-наружки».

Мы с Тяпой не удостоили трусиху ответом.

Мы с наслаждением созерцали представление, устроенное Катериной.

Зубы у охранника были превосходные, но страдальческий оскал не позволял по достоинству оценить его улыбку. Скривившись так, словно он только что единолично употребил в пищу половину всего греческого урожая лимонов, мужик прижал руку к сердцу и произнес короткую пламенную речь. Незнание языка Гомера не позволило мне ее понять.

– Одно из двух: или он жалуется, что Катерина разбила ему сердце, или, наоборот, очень просит не доводить его до инфаркта, – предположила знатная физиономистка Нюня.

– Второе, – уверенно сказала знатная нервомотка Тяпа.

Катя Максимова в роли кающейся грешницы была хороша!

Она ковыряла носком каменный пол, часто кивала низко опущенной головой, трясла серебристыми волосами и вздыхала с таким великим прискорбием, что растрогала бы даже Карабаса Барабаса.

Охранник посмотрел на нее, на валявшуюся под забором простынную хоругвь, на небо…

– Я больше не буду! – проникновенно сказала Катя и похлопала ресницами.

Языковой барьер они перепрыгнули, как пара скаковых лошадей.

Сделав из пальцев убедительное подобие мохнатого паука, охранник изобразил подъем вверх по стене, а потом сложил руки перед грудью косым крестом и пытливо посмотрел на Катьку.

– Не буду, не буду! Честное пионерское! – пообещала она и помотала головой, а потом еще осенила себя идейно чуждым пионерам крестом.

Охранник вздохнул.

– Все, все, я спать!

Катерина бочком отступила к лестнице, повернулась и звонко зашлепала подошвами по ступенькам.

Проводив ее взглядом, охранник сокрушенно покачал головой и направился в другую сторону.

Я дала ему пятнадцать секунд форы, а потом вылезла из зарослей на животе, как крокодил из болота, только гораздо быстрее. Подхватила с пола забытую всеми простынную хоругвь, одним рывком я отделила белое полотнище от несущей конструкции и мягко порысила вслед за охранником, на бегу изящно закутываясь в помятое изделие постельно-бельевой группы.

Мои голубые шорты и красная майка за маскировочный наряд сошли бы только на маковом поле, так что простыня в качестве верхней одежды оказалась полезна вдвойне: она прятала меня и от взглядов, и от солнца.

– Гюльчатай, закрой личико! – хохотнула бесшабашная Тяпа.

Не приближаясь к серо-бежевому пятну, но и не теряя его из виду, я неслышными стопами трусила вслед за охранником.

На террасах и во двориках по-прежнему было пусто и тихо, как на кладбище, так что в образе не то привидения, не то расхристанной мумии я прекрасно вписывалась в окружающую среду.

– Вообще-то, сегодня вторник, – зачем-то напомнила дотошная Нюня.

В окружающий вторник я тоже вписывалась, но не вовремя сказанное слово нарушило гармонию мироздания: из домика, с которым я как раз поравнялась, выглянули кошка и бабка.

Кошка была худой и черной, а бабка, одетая во все темное, – гладкой и кругленькой.

– Иисус Христос! – увидев плывущее по пейзажу простынное привидение в моем лице, воскликнула она на чистом греческом, прозвучавшем как чистый русский.

– Не, мы не он! – машинально откликнулась безбожница Тяпа. – Гюльчатай, закрой личико!