Петька вдруг сплюнул и с дрожью в голосе сказал:

– Я ему руку насквозь прокусил!

Ребята хмуро молчали. В глазах у всех ещё стояла страшная фигура озверевшего полицая.

– Гадина! – процедил сквозь зубы Мазин.

Одинцов зябко повёл плечами. Васёк вспомнил иссиня-белое лицо Макитрючки, вытер рукавом холодный пот и строго сказал:

– Хватит об этом!

Ребята снова замолчали. В тишине было слышно, как трудно дышит Сева.

– Значит, деду не удалось подложить документ! – вдруг прошептал Петька, глядя на всех испуганными глазами.

Васёк вскочил:

– Да, да, чего же мы сидим? Надо скорей к Матвеичу. Надо ему всё рассказать… Ведь и Генки нет. Где Генка?.. Пойдём скорей!

Ребята поднялись, прибавили шагу.

Шли от копны до копны.

На небе колыхался чёрный столб дыма. Сквозь него вдруг пробились красные языки пламени.

– Пожар!

– В стороне пасеки горит! – тревожно сказал Васёк. – Может, кто копны с сеном поджёг… Бежим скорей, а то ещё полицаи наедут сюда!..

Спотыкаясь и падая, бежали по полю. Зарево разгоралось; запахло гарью. Завиднелись тополя, освещённые огнём.

Оставив далеко позади товарищей, Васёк бежал изо всех сил. В овраге перед пасекой было светло как днём. Васёк взбежал по тропинке и остановился, поражённый страшным зрелищем. Горела пасека…

Хата Матвеича была охвачена огнём. С треском горели балки, из-под накалённой вздыбленной крыши вырывалось пламя, огонь бушевал в чёрных провалах окон, длинные красные языки лизали сухие стены. Над пасекой стоял зловещий гул – всё трещало, рушилось, разбрасывая далеко вокруг снопы искр. Всё гибло. Развесистый дуб над крыльцом стонал, как человек, качая обгорелой верхушкой; по стволу его змейками пробегали огненные искры, ветки обуглились. На молодых вишнях чёрными узелками скрутились листья; воздух стал накалённым и сухим; в густой траве был виден каждый цветок.

К хате нельзя было подойти. Натянув на голову курточки, ребята бегали вокруг пожарища.

Васёк бросался вперёд, задыхаясь от нестерпимого жара:

– Матвеич! Матвеич! Николай Григорьевич!

Мазин, чёрный от дыма, указывал на бушующее пламя.

На глазах ребят стропила с треском провалились, крыша рухнула, Огонь, получивший новую пищу, забушевал ещё яростней… С шумом вырывались снопы искр, падали горящие головни.

Ребята отбежали к плетню. Мазин подошёл к товарищам.

– Кончено!.. – сказал он и, махнув рукой, отвернулся.

Откуда-то издалека раздался вдруг жалобный вой.

– Бобик! – догадался Васёк.

У всех мелькнула надежда. Вой повторился, но, потерявшись в шуме пожара, затих.

– Бобик! Бобенька! – кричали ребята, бегая по саду.

Обыскали кусты, бросились по тропинке к реке. По пути натыкались на опрокинутые ульи; в одном месте они были беспорядочно нагромождены друг на друга.

Васёк несколькими прыжками достиг берега. Ребята со всех сторон тоже бежали туда. Из кустов выскочил Бобик; он бросался к мальчикам и, взвизгивая, звал их за собой.

Недалеко от воды, за широким пнём, плечом к плечу лежали два товарища. Около них валялись расстрелянные гильзы. Лицо у Матвеича было серое, бескровное. Голова Николая Григорьевича откинулась назад; серебряные волосы с запёкшейся кровью прилипли ко лбу.

Неровный горячий свет пробегал по мёртвым лицам, на короткие мгновения оживляя застывшие черты.

Ребята остановились.

– Матвеич! – позвал Васёк.

Ответа не было. Бобик поднял морду и снова протяжно завыл.

Колени у Васька вдруг подогнулись; он сел на траву и дотронулся до неподвижной, холодной руки Матвеича.

Матвеич был тем человеком, который в памятный солнечный день доверил первое боевое задание пионеру Ваську Трубачёву; Матвеич пригрел и окрылил его мальчишеское сердце.

– Матвеич…

Ребята стояли молча, опустив головы…

Огромное пламя пожара бросало на воду красные отблески.

Ветер, набегавший с реки, знобил плечи.

– Куда мы теперь?.. – тоскливо прошептал Петька.

Ему никто не ответил. Кругом были враги и тяжёлая чернота ночи.

Мазин мрачно и безнадёжно смотрел на воду. Потом повернулся, подошёл к Трубачёву и тихонько тронул его за плечо:

– На мельницу надо… Один раз Игнат не пустил меня туда… Может, там свои…

Васёк взял на руки Бобика, спустился к реке и, не оглядываясь, пошёл по берегу. Ребята гуськом потянулись за ним.

– Подожди, подожди, Валечка! Не заплетай волосы, дай ещё поглядеть!

– Ой, какое всё золотое! И цветы и травы! Как будто тоненькой золотой паутинкой перепутаны!

Валя, смеясь, закрывает подружек с головой своими распущенными волосами. Девочки, крепко прижавшись друг к дружке, смотрят сквозь тонкие, пронизанные солнцем пряди Валиных волос на лесную поляну.

Пышно доцветает украинское лето; закраснели на деревьях листья, тяжело свесились с кустов спелые гроздья калины, заплелась хмелем синяя ежевика, осыпалась дикая малина. А на лесной поляне, покрытой белыми крупными ромашками, полевой гвоздикой и колокольчиками, ещё хлопотливо трещат в траве кузнечики, кружатся бабочки.

– Как хорошо жили бы люди, если б не было на земле фашистов! – задумчиво говорит Лида Зорина.

Нюра Синицына вскакивает. Она в широкой Миронихиной кофте, подвязанной ремешком.

– Ой, девочки, смотрите – все коровы разбрелись! Вставайте скорей!

Девочки, подпрыгивая, разбегаются в разные стороны.

– Красавка! Красавка! – заплетая на ходу косы, зовёт Валя.

– Недолька! Бурёнка! – звучат неподалёку голоса её подруг.

Каждый день Лида, Валя и Нюра гонят на поляну десяток коров. В Макаровке только у некоторых хозяек остались старые, тощие коровы.

По тайному соглашению с Миронихой, каждое утро хозяйки, увидев девочек, выгоняют за ворота своих коров. Девочки гонят маленькое стадо на лесную поляну. В полдень из лесу тайком приходит женщина. Она доит коров и уносит молоко в лес. Иногда она забирает также хлеб, крупу и сало – всё, что удаётся потихоньку от фашистов собрать в селе для макаровских партизан. Но чаще всего продукты относит в лес сама Мирониха.

Девочки встают очень рано. Натянув на себя старые Миронихины кофты и вооружившись длинными хворостинами, они гонят по улице коров, торопливо пробегая мимо гитлеровских солдат. Влажная серая пыль холодит босые ноги, из-под длинных рукавов выглядывают красные пальцы; свежее утро охватывает ознобом плечи. За селом, где начинается лес, девочки вздыхают свободней. В глубине леса, на зелёной поляне, они усаживаются втроём на старый пень и, поджав под себя босые ноги, с грустью смотрят на покрасневшие листья, на желтеющий лес.