на чью территорию, я только скорблю о бесплодности небытия! И ничего более!
Рекруа язвительно спросил:
— И разумеется, тот, кто соблюдает установления, и есть
— Сердце человека — это нос бога Тота, — провозгласил Бож. — А нос этот — длинный, прямой, хищный клюв ибиса. Этот нос письменности и правила роется в душе человека и в его родном языке точно так же, как эта священная птица роется в тине Нила. Он ищет там намерения, расчеты, красоту, как та ищет червяков!
Зезон и Томас рассмеялись. Бож продолжал его дразнить. Элизабет сказала:
— Как говорят «подпевать кюре во время мессы», так и он «подпевает своему языку»!
— Да он просто агонизирует, — добавил Р.
Спор обострился до предела. Йерр сказал, что это коллективное
Он был в ярости. У него тряслись губы. «Будь я проклят, если вы меня здесь еще увидите!»
Коэн — даром что немало потерпевший от Йерра решил разрядить обстановку:
— Я читал в какой-то книге, что если хочешь узнать, что представляет собой то или иное слово, нужно начать раскачивать его вплоть до полного
Бож позволил себе парадокс, сказав, что слово — поскольку оно само «не молчит» — замалчивает, сметает в любой момент то, что приводит его в движение, отнимает способность обозначать предмет, превращает все сущее в козла отпущения, воздвигая на его месте Моисеева медного змея[88].
— Сколько бы мы ни смотрели на окружающее, мы видим несхожие лица, — вмешался Уинслидейл.
— Я не помню, чьи это слова, — сказал Р. — «Все, что человек мог бы подумать, неизбежно воспринималось бы им как неотъемлемая часть его языка и продукт его разума и потому не только не поднимало бы завесу над сущим, но, напротив, только плотнее задергивало бы ее, усугубляя непроницаемость и непонимание».
— Речь — это борьба, гораздо более темная и примитивная, чем вы думаете, — сказала Марта. — Психоаналитики утверждают, что это ужасная сцена, никогда не достигающая свершения при контакте с реальностью, который должен был бы воплотиться в оргазме. Смертельная лихорадка, которую тщетно маскирует желание, слепа; она иногда и в самом деле внезапно утоляется в момент наслаждения, переходящего — и в этом смысле А., может быть, прав — в изнеможение, когда все чувства умирают.
— Ага, значит, мы движемся к концу? — яростно бросил Йерр.
— Всему в конце концов приходит конец, — сказал Коэн более непринужденным тоном.
И мы встали из-за стола. Начали настраивать инструменты. Томасу никак не удавалось попасть в тон Марте. А. пришлось настроить скрипку вместо него.
— Преклоняюсь перед абсолютным слухом А.! — воскликнул Томас.
Уинслидейл, который подавал кофе, сообщил нам, что около двухсот восьмидесяти лет назад он был самкой сверчка и до сих пор легко воспринимает звуки частотой от 800 до 50 000 герц.
Мы увлеченно заиграли, начав с ми-бемоль-мажорного трио LXIV. Но ничего не вышло. Пришлось остановиться.
— Не слышу музыки, — сказал А.
О, если бы это было так! — вскричал Йерр с недовольной, брезгливой гримасой. — Ее, несомненно, нельзя
Марта, А. и Коэн заиграли первую часть си-бемоль-мажорного трио Шуберта.
Гроза медлила с приходом. Мы закончили великолепным си-минорным трио 1781 года. Эта вещь нам удалась, хотя и прозвучала слишком взволнованно. Мы нервничали, и это нам мешало. В перерыве между двумя частями А. предположил, что мы, вероятно, опошляем музыку, относясь к ней как к аффекту, к возбуждающему средству.
— Закрытие сезона! — объявил Уинслидейл, когда мы прощались с ним. — Следующий откроется осенью, начиная с четвертого сентября!
В четверг, 5 июля, встретил Йерра на улице Дофины. Он покупал порей с уличного лотка зеленщика. Сообщил мне, что Анриетта чувствует себя превосходно.
Мы сели на террасе кафе. Первым делом он сказал:
— Мне большую чашку шоколада.
Йерр ни словом не помянул вчерашнюю схватку. Только спросил, как там А. Вчера он показался ему растолстевшим и озабоченным. Я ответил, что, по-моему, у него все в порядке и его лицо не выражает никакого уныния. И что он пытается работать, хотя вкладывает в свои усилия излишнее нетерпение и лихорадочную спешку, которые меня слегка пугают, так как он придает этому неоправданно большую значимость, чересчур рьяно стремится
Суббота, 7 июля.
У Вероники было осунувшееся лицо, сложенные на коленях руки дрожали.
За нами зашел А. Мы отправились ужинать втроем.
Зашла речь о Поле, и А. понес какую-то чепуху:
— Чтобы уступить любви, нужно много силы и отчаяния. Это факт неудержимой ностальгии, которая в принципе безысходна…
— Давай не будем повторять застолье у Уинслидейла! — сказал я с легким раздражением.
Как бы ни были коротки юбки, — продолжал он, мы никогда не доберемся до живота наших матерей!
И добавил, что ему кое-что известно об этом. Что он хотел бы никогда больше не любить. «Быть избавленным от этой старинной ритуальной пытки» — так он выразился.
Потом А. обнял нас: назавтра они, все трое, уезжали. На рассвете. Сюзанна пригласила их пожить на водяной мельнице в предгорьях Пиренеев.
Воскресенье, 8 июля.
Я позвонил как мог рано — около половины седьмого утра, — но на улице Бак никто не отвечал.
Позже я позвонил на Нельскую улицу. Йерр тоже не брал трубку.
В. уехала в полдень.
Понедельник, 9 июля.
Зезон вдруг, мрачно:
— В наше время, когда выходят сотни тысяч книг, единственное, что не издается, — это книги для чтения.
Однако в его злости чувствовалось безропотное смирение. Его публикации свидетельствовали о том,
