себя. Это похоже на пар, поднимающийся из кастрюли с кипящей водой. А ведь он много старался хоть немного помешать тому, что воспоминания испарялись из его памяти.

— Мертвые — ничто без живых, — сказал он, чуть воодушевившись. — И живые не живут в мире, отгороженном от смерти. Бывает, некоторые из них упорно держатся за голоса ушедших, за их тени, за воспоминания о них, любят говорить о том, чего больше нет. О том, чего нет с ними, о том, чего нет совсем. И поскольку огонь их разрушает, они поддерживают его — этот огонь, разрушивший их, и ведут беседы подле него, ибо он кажется им вечным.

— Они, — продолжал он, — может быть, больше книги, чем живые люди.

Он попросил меня достать с нижней полки секретера воду из Бернхайма. Стаканы — слева, на маленьком столике. Мы молча выпили. Потом он снова заговорил:

— Рим строго отделял тех, кто сжигал мертвых, от тех, кто держал урну. Ребенка, держащего урну, называли urniger. Ибо от ребенка — чьи руки еще нежны и слабы и не обагрены чужой кровью, в чьих жилах течет, как подобает этому возрасту, чистая кровь — исходит тепло, способное согреть остывший пепел в урне, которую он держит. Я уверен, что именно отсюда пошло выражение «могила сердца» — сердца живущих, сердца читателя, как в книге Тацита. И это не для того, чтобы после их смерти сохранилось, хотя бы отчасти, то, что они пережили на своем веку. Но для того, чтобы живущие не совсем уж сужали границы жизни. Чтобы им не казалось, будто они живут как плотва или мальки-пескари, шныряющие у самой поверхности воды, слишком близко к солнцу, слишком близко к берегу и к полям, окаймляющим реки.

Первый день лета. Пошел дождь. Я отправился на улицу Бак.

А. снова начал работать. Но ему казалось, что у него ничего не получается. Он сидел за своим письменным столом, на котором стояла жесткая веточка букса, источающего резкий горьковатый запах, поскольку ее сбрызнули водой. Говорил с трудом, не очень связно, заплетающимся языком, как человек в сильном подпитии.

— Ах, эти приступы, — сказал он, — они даже начинают мне нравиться. Их внезапный приход, вызываемый любым случайным событием… Вдруг неожиданно тело сжимается. Живот схватывает судорога. Заставляет согнуться в три погибели. Сразу же. Налетает мгновенно и так же мгновенно отпускает. Остается только жуткий, острый страх…

И тогда день становится солнечным, небо — лучезарным, погода — ясной. Свет именно в эти минуты особенно резок. Вот так же резко страх отпускает тебя…

— Это реальность, — продолжал он. — И так же, внезапно, разрыв — небо. И так же, внезапно — колени слабеют прямо на улице. И так же, внезапно — страх, беспощадно нахлынувший страх. Он охватывает все твое существо. Заполоняет. Заглушает голос того, кто сдается ему без боя. Но одновременно он уступает. Уступает движению, вторжению. Даже будучи жестоким — уступает. Уступает разрыву. Коим и является.

Он ближе к видимому, чем тот, кто видит, соприкасается с тем, что видит. Вот так же холодный ветер: он щиплет глаза. Затуманивает взгляд. Обжигает кожу лица. Так же холодный ветер леденит рот. До крови ранит губы. И тогда человек их не размыкает. Ах, как ломит зубы от стужи! Как она обжигает наше имя! Как рассекает упрямо стиснутые губы! И они сжимаются еще сильнее. Теперь их не разжать.

И все снова! Я бросаюсь в темный угол комнаты. Почти в центр комнаты. Здесь очень мало укромных уголков. И так же, как голова оказывается рядом с коленями, рот рядом с членом, а пятки рядом с растянутым анусом, так и страх, охвативший вас, оказывается рядом со смертью, которую призывает, которая подчиняет его себе…

И тогда, мне кажется, нетерпеливое желание умереть застигнуто врасплох переполняющим душу отвращением, безграничным, нескончаемым! Но ничему тогда нет меры. Вкус так далек, что все слова кажутся пресными, и, выговаривая их, чувствуешь горькую слюну во рту, едкую жёлчь, такую едкую, что ее и сравнить нельзя с тем, что извергаешь из себя во время рвоты, такую — но это отвращение — такую, что… но это не имеет меры… Не имеет пропорции…

В общем, нечто сродни ликованию плоти. В которой неразличимо смешаны теплый пульсирующий ток крови и холодящая дрожь нетерпения.

Тщетно, нетерпеливо, тщетное нетерпение, внезапное, безмерное. Оно лишено пропорций. Это не смысл, нет, это не смысл, это — бессмысленная радость!..

Я восстанавливаю как могу этот запутанный монолог А. и манеру выражения, которую трудно назвать вразумительной.

Перед уходом я заглянул в гостиную. Чмокнул в щеку Э., которая сидела у окна на низенькой скамеечке и аккуратно покрывала ногти лаком. Прекрасное тело, облаченное в длинное легкое платье, уже покрылось легким загаром. Потом поцеловал Д., который, сунув пальчик в рот, сидел прямо на полу, вернее на корточках, перед телевизором, всецело поглощенный тем, что он там видел и слышал. <…>