определения не возникли именно потому, что в мире были вещи, достойные отрицания?

— Не «взялся», а «взялись», раз уж речь идет о двух вещах! — вскричал Йерр. И начал высмеивать Томаса.

Уинслидейл заявил, что бессмыслица — понятие, не имеющее логической ценности: наше представление о своей сущности так же ничтожно, как пылинка, поднятая с земли острием иглы, в сравнении с космосом.

— Ибо мы есть то, что мы есть, и там, где мы есть! — сформулировал он, звонко и внушительно.

Рекруа продолжил: замечание Томаса имело бы право на существование, будь слова живыми существами. Но существует ли в принципе способ что-либо постичь, если средства постижения, коими мы располагаем, организованы таким образом, что они не могут управлять механизмами, обеспечивающими их функционирование, не нарушая этого функционирования? <…>

— А почему это функционирование непременно должно быть нарушено? — спросил Томас. — И как мы осмелимся подумать, что именно мы думаем неверно? Не кроется ли здесь непоследовательность?

— Я этого не говорил, — ответил Р. — Я только сказал, что мысль — это маленький механизм дифференциации. Я не утверждал, что она добавляет нечто к неведомому, химерическому порядку Вселенной. Я также не утверждал, что она наносит большой ущерб этому гипотетическому порядку, который в таком случае существовал задолго до нее. Я допускаю, что нет ни хаоса, ни Вселенной, и на самом деле считаю, что и у мысли нет никакой особой функции. Она скорее способна поглощать избыточную энергию — как голос забирает дыхание из излишка воздуха, втянутого при вдохе, — нежели удовлетворять потребность в порядке или манию беспорядка. <…>

Уинслидейл заметил, что Рекруа весьма зубаст. Йерр тут же добавил, что у него и язык прекрасно подвешен.

— В таком случае нет никакой надежды, — сказал Томас.

На что Рекруа ответил, чуть суше:

— Понятия мира, свободы, надежды, смысла, справедливости, ностальгии, доброты, происхождения, объективности, равенства, добродетели, самой реальности, порядочности, равновесия, будущего, покоя, прошлого, порядка, равнодушия, важности, долга, счастья — все это анальгетики короткого срока действия, на которых я и в самом деле не стал бы основывать надежду. Все они — просто маленькие пузырьки с зельями, откупоренные давным-давно; так неужто вы думаете, что за эти долгие века они не выдохлись? Вы помните тот старинный греческий диалог, где описаны воды реки Леты с их волшебными свойствами? Так вот, в них погружаются только мертвые…

— Но по какому праву, — перебил его Йерр, — по какой причине ты порицаешь того, кто предпочитает закрывать глаза на то, что причиняет ему страдания?

— И откуда он взял привилегию, которой ты его наделил, — сказал А., — и которая позволяет ему смотреть в глаза или в лицо? В лицо чему? Разве все, что случается, не наносит нам удар в спину? Внезапно и вероломно?

На это Р. ответил, что <…> не отдает предпочтения никакому поведению. Да, ничто на свете и в самом деле не приходит открыто, спереди. Но и со спины тоже нет. Отсутствие угла зрения перспективы, иначе говоря, логики — явление универсальное. Всё в мире исключение, и всё, если вдуматься, являет собой аномалию. Вторжения или, скорее, взрывы в потоке бытия неожиданны, почти неописуемы и производят загадочный эффект. «Исключительный случай, не упустите!» как пишут на рекламных торговых плакатах, и мы поддаемся соблазну, лишь в редких случаях вспоминая о морали, которой удается время от времени создать весьма хрупкую плотину между этим вселенским потопом и серенькой, не очень-то нужной губчатой субстанцией в нашей черепной коробке. Это можно назвать праздниками, не подкрепленными традицией, вне традиций.

Зезон в свой черед взял слово. Стал восхвалять взрыв. Ничто в мире не избежало разрушения, взять хотя бы те древние осколки глиняных сосудов, за которыми охотились грамматисты Александрии для составления свода грамматических правил. Иными словами, систем, не сопряженных между собой, нечто вроде асимметрии, фундаментальной и похожей в этом на форму, свойственную человеческому мозгу. < …> И он затронул тему шизофрении. Что вызвало смех Божа, нашего «древнего египтянина».

Коэн сказал, что не видит в этом признака «мутации». И добавил, что в известных нам человеческих обществах всегда было трудно различить коды и действия более общие и более непосредственные, чем умирание.

Уинслидейл вернулся из кухни с роскошным желе причудливой формы, извлеченным из холодильника.

Йерр неожиданно потребовал, чтобы мы рассудили, имеет ли право на существование слово «ибо» — ведь у нас есть «потому что», отвечающее на вопрос «почему». Мы попросили его привести примеры, но они не смогли нас убедить.

— Слова не имеют смысла, — горестно сказал А.

Коэна это рассердило.

— По крайней мере, соизвольте хоть изредка подтверждать свои слова примерами! — воскликнул он. — Этот нигилизм скучен до смерти, а самомнение просто нелепо!

— Хорошо, возьмем слово «depister», — ответил Йерр. — Оно означает и «нападать на след», и «сбивать со следа». Так вот, ответьте мне, Коэн: как выбрать правильный вариант? Слова определяются только по контексту, сами по себе они ровно ничего не значат, они лишены этимологии. Возьмем еще одно, всем известное слово «hotes», имеющее два значения — «хозяева» и «гости». Бедный читатель или слушатель всякий раз тратит добрую четверть часа, прежде чем поймет, о ком идет речь — о тех, кто оказывает гостеприимство, или о тех, кто им пользуется. Разве вы сразу понимаете, кто нападает на чей след — собака на заячий или заяц на собачий? А взять созвездие Пса? Оно-то не лает! Вот как нападают на след смысла, Коэн: вы потеряете его, обнаружив в любом смысле, к которому он приложим.

— Да вы просто маньяк! — взорвался Рекруа. — Любая ценность и любой смысл существуют на условиях договоренности! И это прекрасно, но договоренность эта уже стара как мир. Так зачем же ее соблюдать? И те, кто заключал это соглашение, если и не страдают от его несостоятельности, то уж почти неизбежно — к примеру, из-за давности срока — забыли о нем напрочь. Забвение случайности плюс фактор времени делают свое дело.

— Йерр у нас бог, — со смехом сказал Бож. — А боги необходимы для того, чтобы заставлять смертных соблюдать правила, ими предписанные. Они вознесены в небеса духом отмщения. Они зачаровывают, как безжалостная смерть, которая вознесла их туда.

Йерр разозлился не на шутку. Он был оскорблен до глубины души.

— Кто из вас не критикует то, чего не знает, — вскричал он, уже не улыбаясь, — и то, что он не способен услышать? И как дать человеку понять, что он это критикует, если он не способен это услышать, поскольку невозможно заставить его понять, что он этого не знает? Как осудить в человеке подобное ослепление, когда это единственное средство, данное ему, чтобы видеть? Я это хорошо понимаю! Но тот, кто владеет речью куда хуже меня, лишен возможности высказаться. Лишен возможности чувствовать, ибо у него нет средств, чтобы чувствовать. Он не способен ощущать то, что ощущает!

Все рассмеялись. Элизабет и Томас упрекнули Йерра в снобизме, о коем свидетельствовала его проповедь. Разгорелся спор <…>. Йерр, крайне раздраженный, начал довольно бестактно обвинять нас в ошибках, которые мы, по его мнению, допускали в языке. Например, А. произносит «малодушливый» вместо «малодушный», «осилограф» вместо «осциллограф». А Элизабет как-то заявила, что «зацепенела» от холода. А малыш Д. называет цимбалы «тимбалами». Томас разозлился до такой степени, что освистал его.

— Мерзкий педант! — сказал Р.

— Говорите что хотите, — взвизгнул Йерр, — но вы… вы — хулители свода правил, который виноват лишь в том, что стал бесполезным! А я полагаю, что бесполезность вполне типична для эпохи, где на нее так мало обращают внимания. Где восхищаются выцветшими, гнилыми гобеленами, реставрируют старинные потолочные балки, собирают деревенские песни… Но этот язык не сдался, он просто мало- помалу вышел из употребления. Я храню память о древних и о церемониале, который обеспечивал их сосуществование. Я рассуждаю почти так же, как Коэн. Эта битва проиграна, вот и все, и я не посягаю ни