– Надобен, еще как надобен, Терентий Авдеич! Камень с души снял. Отдохни – и к пушкам.

– На том свете отдохнем. Показывай наряд, Иван Исаевич.

В тот же день Рязанец с головой влез в пушкарские дела. Ходил с Болотниковым, недовольно высказывал.

– Запустили наряд, Иван Исаевич. Пушкари пороху не нюхали да и орудий не знают. Осадную пушку от полевой отличить не могут. Аль то дело?

– Учи, поясняй, Терентий Авдеич.

Рязанец собрал всех пушкарей; водил от орудия к орудию, рассказывал:

– То пушка, названьем «Инрог». Весу в ней четыреста пудов. Отлита на Москве знатным мастером Андреем Чо-ховым. Волока при ней в две сотни пудов да стан с колесами столь же. Ядра отлиты по пуду. Сией пушкой крепости осаждать. Бьет изрядно, бывает, одним ядром башню сносит… А вот пушка «Пасынок», весом в триста пудов, с двумя станами, осадная…

Пушек и пищалей было немало; оказались в наряде пушки и для прицельной стрельбы, и верховые мортиры для навесного боя, и дробовые тюфяки для стрельбы картечью, и гауфницы, палившие каменными ядрами; пищали – полковые, полуторные, вестовые, семипядные и де-вятипядные; пищали затинные дробовые, пищали затинные скорострельные… Довольно оказалось в наряде и ядер: каменных, железных, чугунных, свинцовых, начиненных картечью.

Рязанец облазил каждую колесницу и станину, проверил лотки, катки и повозки, осмотрел ямчугу и порох, подъемные снасти и кузнечный инструмент; колюче глянул на пушкарского военачальника Дему Евсеева.

– Негоже, браток. Запустил наряд. Как же врага станем бить? Лошадей и тех не перековал. Срам!

– А мне и невдомек, Терентий Авдеич, – простодушно признался Дема. – Знатных-то пушкарей не оказалось, вот меня к наряду и приставили.

Вечером Рязанец явился к Болотникову; поведал о пушкарских нуждах и спросил:

– Сколь ден мне даешь, Иван Исаевич?

– Придется подналечь, Терентий Авдеич. Добро, коль в пять ден управишься.

– Тяжеленько будет, Иван Исаевич. Аль выступать скоро?

– Скоро, друже. Надобно Кромы выручать. Поспешай.

Болотников нетерпеливо ждал лазутчиков, но те как в воду канули.

«Ужель князь Трубецкой мой умысел разгадал? Ужель сгибли повстанцы?» – тревожился Иван Исаевич.

Полковые воеводы начали поторапливать:

– Не пора ли, Иван Исаевич?

– Сенозарник на исходе, а нак еще на Москву идти.

– Зимой воевать худо.

Болотников неизменно отвечал:

– Вслепую на Трубецкого не пойду. Довольно с нас единой оплошки. Надо ждать, ждать, други. Отправлю новых лазутчиков.

Посылал лазутчиков малыми группами, в пять-шесть человек, но проскочить стрелецкие разъезды и взять языка не удавалось.

Полковые начальники еще более насели.

– Не томи рать, воевода. Пора!

На стороне Болотникова оказался один лишь Юшка Беззубцев.

– У Трубецкого и рать велика, и наряд крепок. А как войско стоит – не ведаем.

Всех больше недовольствовал Федор Берсень. С досадой передразнил Юшку:

– «И рать велика и наряд крепок». Не лишку ли осторожен? Дали раз по шапке, так в кустах сидеть? Да казакам без дела сидеть тошнехонько. В поход, воевода!

– Подождём! – сурово и непреклонно говорил Болотников.

В рать вливались все новые и новые силы. Прослышав о грамотах царя Дмитрия и «листах» Болотникова, в войско прибыли повольники с Дона и Волги, Хопра и Медведицы, Северного Донца и Маныча…

«Крепко же народ вознегодовал на бояр. Славная рать копится, – радовался Болотников. – Поглядел бы царь Дмитрий на свое воинство. Не довольно ли ему в Речи Посполитой сидеть? Не пора ли на Русь возвращаться?»

Намедни получил от Молчанова грамоту. Михайла отписывал: царь Дмитрий Иванович ждет от своего Большого воеводы решительных действий, повелевает немешкотно идти на Москву. Всем неймется: царю, Молчанову, Шаховскому, ратные воеводы одолели. Но сердце подсказывало: не торопись, спознай врага и вдарь наверняка. Не торопись, воевода!

Сновал по дружине. Как-то, поустав от хлопот, привалился на лугу к стожку сена; по другую сторону заслышал разговор ратников:

– Сенца-то, почитай, на весь обоз запасли. Добро, мужики не скареды, не пожалели покоса. И ить мирской луг подчистую скосили.

– Не скареды, – поддакнул другой. – И сенцом, и хлебушком снабдили. Последки, грят, отдадим, лишь бы Дмитрия Иваныча на престол утвердить.

– Добро бы так. Чать, помните, как Дмитрий Иваныч о народе пекся?

– Токмо и вздохнули при Дмитрии.

– Крепко вздохнули. Царску десятину не велел пахать, Юрьев день мужикам вернул. Праведный царь!

– Праведный! То-то вся северская земля за Дмитрия встала ³⁵.

– А я, братцы, иное слышал. Чу, царь Дмитрий от православной веры отшатнулся.

– Брехня!

– Беглый поп московский сказывал. В Белокаменной его сана лишили, так он в Путивль утек. Ныне же в рати батюшкой. Сказывал, что-де государь Дмитрий Иваныч на Москве в храмы не ходил, а все с латынянами якшался. Де, настоль онемечился, что даже в царицы еретичку взял. Не грех ли то, православные?

– Врешь, Кирейка. Не возводи хулу на царя Дмитрия.

Иван Исаевич вышел из-за стога.

– Кто из вас Кирейка? – строго спросил он.

– Я, отец-воевода, – смирнехонько ответил неказистый, остролицый мужичонка с быстрыми бегающими глазами.

– Так, сказываешь, царь Дмитрий Иваныч христову веру предал?

– Я о том не сказывал, не сказывал, отец-воевода, – заюлил Кирейка. – То поп Евстафий изрекал.

– Что за поп? Что за блудная овца появилась в моей рати? Где он?

– В Передовом полку, отец-воевода, – продолжая низехонько кланяться, отвечал ратник.

– Добро бы глянуть на оного попа.

Отцу Евстафию учинили сыск. Иван Исаевич поручил расспросить попа вернувшемуся из северских городов Матвею Аничкину.

– Чую, неспроста рать мутит. Пытай накрепко. Матвей принялся за дело с усердием. Через два дня

доложил:

– Евстафий сказался попом с Никольского прихода. Де, пять лет на Фроловке Белого города службу правил. Я ж московитян сыскал. Не знают такого батюшку. В Никольском храме отец Федор в попах ходил.

– Что мыслишь о том, Матвей?

– Мнится мне, лазутчик. Никак из Москвы Василием Шуйским заслан. Поп еще в Путивле царя Дмитрия хулил.