насолили им путивльские крамольники. То нам на руку. Отпишем грамоту царю, в города и уезды гонцов пошлем. Пусть вся Русь ведает о расправах Болотникова.

Всех новоприбылых «ратников» направили к «даточным» людям, разместившимся на берегу Недны у перелеска.

– Ставьте себе шалаши – и за работу, – сказал мужикам сотский.

– А что за работа, батюшка? – спросил Семейка.

– Всяка: мосты рубить, перелазы ставить, землю копать, телеги чинить. Рассиживать некогда.

– Дело свычное, управимся, – сказал Семейка и прикрикнул на мужиков: – Лодыря не гонять, на службу пришли!

Пятый день лазутчики Болотникова в рати Трубецкого, Сведали многое, но Семейка недоволен. Ночью, лежа обок с Афоней, шептал:

– Иван Исаевич особливо о пушкарях наказывал. Мы ж о наряде ‹ ничего не знаем. И не проберешься.

– Заставами окружили, куды уж пробраться, – вздохнул Афоня.

На другой день чинили подводы; подновляли новыми тесинами телеги, стругали оглобли, мазали дегтем колеса.

Подъехал молодой пушкарь, хохотнул:

– Проворь, проворь, лапотники!.. Много ли дегтю?

– А те какова рожна? – вопросил Афоня.

– Пушкарскому обозу снадобилось. Велел Кузьма Андреич оставить три бочонка. Ужо приедет.

Афоня вдруг широко осклабился.

– Обличье твое прытко знакомо. Не Петруха ли Зайцев?

– Обознался, отец. Отроду Еремой Бобком величали,

– И впрямь обмишулился. У того глаза навыкате да и нос огурцом. Ты ж вон какой молодец. Девки тя, поди, любят.

– Не жалуюсь, – ухмыльнулся детина. – Ну будь здоров, отец. Недосуг.

Пушкарь уехал, а Шмоток раздумчиво скребанул перстом куцую бороденку.

– Еремей Бобок… Не забыть бы, прости осподи.

– Пошто тебе? – спросил Назарьев.

– Сгодится, Семеюшка… Сгодится, – все так же раздумчиво проронил Афоня.

– А ну тебя! – махнул рукой Назарьев. – Колеса мажь.

Но Афоне не работалось; вскоре подсел к Семейке и поведал о своей задумке. Назарьев отозвался не вдруг.

– Да ты не сумлевайся, Семеюшка. На сей раз выгорит.

– Кабы чего Кузьма не заподозрил. Хитрющий!

– Не заподозрит. Да и мешкать нам боле неколи. Поеду. Отпущай, Семеюшка.

И Назарьев отпустил: другого случая могло и не подвернуться. Подняла на подводу три бочонка дегтя, впрягли кобылу, и Афоня поехал. Дорогой поторапливал каурку да напевал песню.

Большак петлял вытоптанным ржаным полем; мимо сновали пешие и конные ополченцы. Влево от большака поднимался угор. На нем-то и разместился пушкарский наряд.

«Экое поглядное местечко выбрал Кузьма!» – подумал Афоня, сворачивая к угору. Но не проехал и десяти саженей, как натолкнулся на стрельцов.

– Стой!

– Здорово, соколики. Дай бог вам здоровья, – снимая войлочный колпачишко, приветствовал служилых Афоня.

Полдень, жара несусветная. Стрельцы потные, разморенные.

– Далече ли?

– К пушкарскому голове, соколики. Дегтю повелел Кузьма Андреич привезти. Наезжал от него пушкарь Ере-мей Бобок. Велел доставить немешкотно. Чать, Бобка-то видели?

– Видели, – лениво протянул десятник. – Проезжай.

Афоня поднялся на угор. Здесь было людно: большой

войсковой наряд! Пушкари, затинщики, пищальники, кузнецы, лафетных дел мастера, плотники, работные люди. Одни чистили медные жерла орудий и драили потемневшие от дыма и копоти стволы, другие подновляли, крепя скобами, деревянные станины, третьи обтягивали пушки железными кольцами, четвертые готовили фитили и обкладывали бочонки с зельем мокрой шерстью и рогожами…

Афоня ехал неторопко и зорко поглядывал по сторонам. Считал наряд.

«Осподи, не сбиться бы. Изрядно же у головы пушек… Шешнадцать, осьмнадцать… Эти на большак поставлены… Еще пять. В лощину нацелены… А вот и зелейный погреб. Бочонки выкатывают… А там что? Подводы с ядрами. Батюшки, да сколь же йх!»

Афоня аж взопрел. Остановил кобылу возле крайней подводы; на кулях с овсом сидел возница; в годах, в сермяжном кафтане, пеньковых чунях.

– Здрав будь, православный. Не укажешь ли, где пушкарского голову сыскать?

– А те пошто?

– Деготь везу… Где хоть шатер-то ево?

– Шатра нетути.

– Как нетути?

– Да так, – хмыкнул возница. – Кузьма Андреич подле пушек ночует. Рогожку подстелит – и храпака. Да кабы вволю спал. Чуть зорька, а он уж на ногах. И пушкарей и работных замаял.

– Непоседа?

– Непоседа. Экова тормоху с веку не видывал.

– А не ведаешь ли ты пушкаря Ерему Бобка?

– Не ведаю, милок. Много их тут. Ступай к зеленой яме да спознай.

– Пойду, пожалуй. Кобылу покеда тут оставлю. Тебя как звать-то?

– Епишкой.

Шмоток не спеша обошел весь угор. «Искал Бобка», но тот сам на него натолкнулся.

– А ты чего здесь вертишься?

– Слава те, осподи! – Обрадовался Афоня. – Тебя, детинушка, ищу.

– Да пошто?

– Как пошто? Сам же сказывал про деготь, вот я и привез.

– Так у нас же свои обозные, дурень, – рассмеялся Ерема.

Встречу шел стрелецкий пятидесятник в цветном кафтане; без шапки, узколобый, лысый. Глянул на Афоню, остановился: глянул зорче, вприщур.

– Никак луганский мужичок?.. Здорово, здорово, кра-мольничек.

– Окстись, батюшка, – захлопал глазами Афоня. – Николи в крамольниках не ходил.

– Николи? – багровея, рыкнул пятидесятник и ухватил Шмотка за ворот кафтана. – А не ты ль с луганскими бунтовщиками стрельцов загубил? Не ты ль брата мово живота лишил?

Выхватил саблю.

– В куски посеку, собака!

Из Раздор прибыл Терентий Рязанец.

Иван Исаевич крепко обнял пушкаря.

– Рад тебя видеть в здравии, Терентий Авдеич. Крепок! А ведь, поди, шестой десяток повалил.

– Не жалуюсь, Иван Исаевич, – крякнул в темно-русую бороду Рязанец. Был он приземист и широк в плечах. – Выходит, надобен тебе, воевода?

т