востоковедами не выдерживает никакой критики: если в манускрипте имеются неувязки, очевидные лингвистические анахронизмы и другие шероховатости, вызывающие подозрение придирчивых филологов, он также свидетельствует об уровне знания предмета, которым не могли обладать в то время русские ученые; этот недостаток информации мог быть восполнен ими только частично и был бы сегодня легко разоблачен благодаря фактическим ошибкам, так как им поневоле пришлось бы черпать свою осведомленность из «Путешествий» Пьера-Симона Паласа или делать экстраполяции из «Центральной Азии» Александра Гумбольдта; возможно также, им пришлось бы обратиться к полученным через вторые руки сведениям о Тибете, опубликованным в работах Александра Чома де Кереши (или иначе: Шандора Кереши Чома[36]), неоднократно появлявшихся в журнале «Asiatik Society», а может быть, что еще более вероятно, – к сомнительным рассказам таких путешественников, как Рафаэль Данибегов и братья Атанасовы. Но большая часть фактов, изложенных в тексте рукописи, была подтверждена путешественниками более позднего времени – Хедином, Дютреем де Рэном и безымянными пандитами.

В действительности то, что указанный манускрипт так долго был никому не известен, легко объяснимо: никто и не предполагал отыскать его в Монголии.

Однако до сих пор кажется весьма странным, что такое необычное путешествие не оставило никаких других свидетельств.

Следовательно, необходимо постараться найти причину такой забывчивости. Вероятнее всего, оба святых отца предприняли свою поездку не по приказу (как, например, в 1709 году действовал Ипполито Дезидери, посланный генералом иезуитов в Западный Тибет), а по личной и, возможно, тайной причине. Но какова тайная цель их предприятия? Вот что остается неясным. Быть может, они, задолго до отца Дезидери, намеревались восстановить католическую миссию в Цапаранге, основанную отцами Антонио де Андрада и Франсиско де Асеведо, которые могли построить там церковь еще в 1626 году? Но проделанный ими путь, который пролегал гораздо восточнее, позволяет в этом усомниться. Справедливости ради следует отметить, что, если б их странствие завершилось благополучно, они стали бы первыми европейцами, побывавшими в Лхасе, так как пребывание в этом городе Одерика де Порденона в 1328 году более чем сомнительно, а отцы Грюбер и Д'Орвиль вступили в него лишь в 1661-м (очевидно, вполне можно предположить, что исчезновение Ильдефонса де Монтекроче и Корнеля Деляроша и было причиной путешествия этих священников), хотя не скажешь, что монастырь Ганпогар находится на прямом пути между странами Непалом и Сиккамом (Ильдефонс называет их «Палпу» и «Брамасион») и Запретным городом. Возможно, они скорее хотели добраться до Китая (или «Катая» Марко Поло, которого они цитируют) и его столицы «Камбалук», которую они, быть может, путают с упоминаемой ими Шамбалой. В сущности, все это не важно, главное то, что гипотеза о подделке манускрипта вызывает гораздо больше трудных спросов, чем способствует их разрешению. Таким образом, следует констатировать подлинность текста указанной рукописи, что, в свою очередь, влечет за собой массу вопросов и заставляет пересмотреть множество фактов, считавшихся прежде абсолютно достоверными.

Рассматривая проблему в таком ракурсе, нельзя недооценивать значимость данного текста. Попытка, если можно так выразиться, покорения Сертог и изложение подробностей этого восхождения не имеют себе равных во всей «литературе путешествий». Разумеется, трудно судить об истинности этого события, но приведенные детали доказывают отличное знание особенностей высокогорья, совершенно неизвестных ученым той эпохи, и, следовательно, они не могли быть плодом чистого воображения или литературной выдумки. Каковы бы ни были сомнения относительно этого рассказа, ясно, что Корнель поднялся выше, чем любой европеец его времени. К тому же он одним из первых описал горную болезнь (намек на этот недуг, впрочем, довольно явный можно усмотреть только в «Тарик-и-Рашиди» Мирзы Хайдара, если, конечно, забыть о двадцати строфах из «Dittamondo» Фазио Дегли Уберти, повествующих о вымышленном восхождении на Олимп) и связывал ее» что на наш, современный взгляд, кажется довольно забавным, со зловредными испарениями растений, источавшими ядовитые миазмы, или, точнее, -

это был запах высоты, ветра или какого-то растения, и я в нетерпении силился отыскать его источник; но, похоже, мне препятствовала вся эта сложная смесь ароматов Востока – они, так же как и все новые картины и впечатления, какими бы интересными они ни были, казалось, не имели иной цели, кроме той, чтобы помешать мне думать. Слишком явно и резко вторгались они в мою жизнь. Слишком они были настоящими. И ключ к разгадке не находился. Иными словами, я совершенно не разделял интереса моих товарищей– к жизни Индии – вечно бурлящей и вечно спокойной в своей неизменности. Но, едва подобрав подходящие определения, я заметил, как трудно было бы написать что-то новое, другое, и выразить это так же талантливо, как это сделано в хорошо известном всем читателям «Кругосветном путешествии», да и в прочих историях М. Киплинга, ибо представшая передо мною Индия давно уже не принадлежала мне одному, теперь она стала всеобщим достоянием; а впрочем, я не узнал ничего, кроме того, о чем не читал бы прежде, руководствуясь единственной и нелепой целью «почерпнуть фактический материал» из рассказов и историй М. Киплинга. Все, что я мог бы сказать, давно всем известно: достаточно было бы поменять названия – какие-то имена, места и даты. Поэтому я ограничусь только описанием событий, суть которых ускользает от моего понимания. Например, о том, что в Абудхабаде Даштейн был заключен британскими властями в тюрьму по глупейшему обвинению в шпионаже. Клаус, да и мы тоже, склонялся к мысли, что наша экспедиция возбудила в Великобритании некие подозрения – но почему же тогда под стражу был взят единственный британец? Из-за его немецкого происхождения? Оттого, что он был еврей? Социалист? Или виновато то, что в нем сошлись все три этих отвратительных качества? А может, это был отвлекающий маневр, задуманный именно для того, чтобы отмести подозрения, которые мы могли бы питать относительно происков того или иного члена клуба альпинистов – до нас доходили окольные слухи, что наш проект не всем из них по сердцу? Пришлось потратить время, не для того, чтобы разобраться в этом деле – оно до сих пор остается таким же таинственным, – а чтобы добиться освобождения Даштейна. Это стоило нам потери нескольких дней, которые мы провели в бесполезной праздности на высокогорном курорте в Сабху – англичане приезжают туда летом, спасаясь от душной влажности равнин. Но лето было еще в самом начале, а весной там шел бесконечный дождь, и было холодно. Громадные виллы стояли пустыми, покрываясь плесенью от вечной сырости; равнодушные сторожа, которые должны были за ними присматривать, бродили по газонам и подстригали траву, щелкая ножницами; под снегом розовели цветки едва проклюнувшихся рододендронов, а дальние вершины гор, куда нам так не терпелось попасть поскорее, прятались в нескончаемом густом тумане.

Наконец Даштейн опять присоединился к нашей группе. Не вдаваясь ни в какие объяснения по поводу происшедшего, он просто извинился за то, что стал причиной задержки. Он обладал талантом, которого я не встречал ни у кого другого: принимать вещи такими, как они есть; это удивляло и смущало меня, и я со стыдом признавался себе, что вижу в этом некий атавизм. Я был тогда ярым дрейфусаром, к великому неудовольствию некоторых моих друзей альпинистов, в особенности одного из них (умолчу его имя), который, доказывая виновность капитана, привел мне аргумент, выглядевший в его глазах неотразимым: «Послушай, Мершан, я, как и ты, знаком со многими евреями, и некоторые из них достойны всяческого уважения. Но скажи мне (тут он принял заговорщицкий вид), часто ты видел в горах евреев?» Ну что можно возразить на подобный выпад? Ничего. Вот почему я ничего не ответил.