только испытывал в этом необходимость? Подъем на самые высокие или самые трудные вершины по религиозным соображениям практиковался и у африканских догонов, и у американских индейцев, и в греческих Метеорах, и в Андах, вам, разумеется, известно об этом не хуже меня. Во всяком случае, альпинисты, уверенные в первенстве своего восхождения на гору, дотоле считавшуюся технически недостижимой без соответствующего новейшего снаряжения, – замечу, к слову, гораздо более современного, чем то, каким располагали мы в 1913-м, – добравшись до вершины, часто обнаруживали следы человека. Тогда почему бы не Сертог? И потом, вы же итальянец, не мне цитировать вам «Божественную комедию»…

– Quando n'apparve una montanga, bruna / Per la distanza, e parvemi alta tanto / Quanto veduta non avлa alcuna… Данте взбирался по символической горе, не существующей в реальности…

– Решительно, вы меня удивляете! «Когда пред нами появилась гора, черневшая издалека и показавшаяся мне такой высокой, подобной которой я никогда раньше не видел…»[26] Что ж, теперь моя очередь: Vuolsi cosi cola dove si puote/Cio che si vuole – «Того хотят – там, где исполнить властны / То, что хотят».[27] Те, кто «хотят», то есть Бог, «там» – на Небесах, встающих прямо над горой Рая, – и Бог может исполнить то, что хочет, в отличие от человека, живущего на земле, который может только покориться его воле. Именно поэтому все вершины – символы, и любое восхождение – поиск силы и власти. Но у каждого – свой собственный символ: ваш – высочайшая непокоренная вершина… Граница человечества в некотором роде. Точка соприкосновения с Небесами – местом, «где исполнить властны / То, что хотят»: где же различия, разве это не то же самое, что у Данте?

Уго не был готов к такому разговору и не знал, что ответить.

Уверенный в произведенном эффекте старик улыбнулся.

– На самом деле я ждал этой встречи долгие годы. Она должна была произойти – с вами или с кем-то еще. Единственное, чего я боялся, умереть прежде, чем это произойдет…

И со вздохом добавил:

– Спасибо, что вы пришли… Я был убежден: очередь Сертог скоро наступит. Простой математический расчет, с тех пор как один за другим были покорены восьмитысячники. С течением времени значение Сертог в тайной иерархии гор все возрастало… Когда итальянцам покорился Гашербрум IV, я подумал, что ею наконец-то заинтересуются, но мешали политические условия. Тогда я стал ждать, зная, что политические препятствия, раз уж речь идет о высочайшей непокоренной горе нашего мира, в каком-то смысле его высочайшей вершине, не могут не разрешиться… Но должен сказать вам, я скорее рассчитывал на японскую экспедицию университета Фукуяма, либо на американцев или какое-нибудь русско- американо-китайское «Восхождение дружбы». Не на вас, не на одиночку.

Мершан поднял голову и улыбнулся:

– Хотя в глубине души я предпочитаю иметь дело с таким человеком, как вы, а не с бюрократической машиной…

Уго ожидал встретить старого болтуна-маразматика, битком набитого воспоминаниями о прекрасном прошлом и вопиющего о своей невиновности. Но Мершан как тот ребенок из сказки Андерсена: лишь он один отказался восхищаться новым платьем короля Деллапорта. Уго почти утешился. Этому стоявшему сейчас перед ним человеку он может сознаться, что готов все оставить. Но сначала ему нужен трамплин: Сертог.

Старик закашлялся, а может, засмеялся.

– А что потом, станете жить на ренту, будете проживать капитал с марки «Сертог-Деллапорта» до конца дней своих?

– Нет. Говоря откровенно, пока не знаю, чем мне заняться. Очень надеюсь подняться на Сертог, я не могу от этого отказаться, но делаю это только для себя одного, вы понимаете?

– А, ясно. Вы хотите создать Национальный Парк Девственной Природы, пусть даже этот нетронутый уголок земли будет ограничен одной-единственной точкой! Станете бегать по семинарам – охрана окружающей среды, защита дикой природы и tutti quanti… Поднявшись на Сертог, вы начнете объяснять, почему нельзя подниматься на Сертог – вечная привилегия тех, кто забирается в такое место и хочет ограничить доступ к нему всем остальным…

– Нет, нет! Ничего подобного. Вы не поняли…

Уго с трудом искал слова, и не только потому, что пришлось говорить по-французски.

– Я всегда делал то, что от меня ждали… А вы – нет.

– Я жил в другую эпоху. В этом нет моей личной заслуги. Все дело – в уважении, которое я питал к своим товарищам. А вы, я уже говорил вам это: у вас есть имя, торговый знак «Уго Деллапорта», и оно довлеет над вами и не примет вашей самостоятельности. Вам не нужна известность, но вашему имени – безусловно. Имя живет только ею.

– Деллапорта – зарегистрированная торговая марка…

– А! Вот видите! Вы признаете!

– …марка, зарегистрированная с единственной целью, – чтобы никто другой не мог ее использовать. Вот и все. Мне действительно предлагали создать свою линию одежды. Мне ничего не надо было делать – просто подписать контракт, показаться в паре-тройке салонов, заглянуть в модные пабы, а потом спокойно складывать чеки. Я чуть было не согласился… Вот тогда-то я и принял меры предосторожности.

Мершан подозрительно пожевал губами. Конечно, эта доверительная искренность покорила старика. Он, кажется, не чувствовал в ней ни грана хитрости, но она могла здесь быть. Возможно, он поддается слишком рано?

– Ладно. Но тогда зачем вы ко мне пришли? В сущности, не так важно, что вы хотите сделать. Вас привлекает в Сертог как раз то великое неизведанное, что таит в себе эта гора. И именно это повышает значение, а может, и товарную стоимость вашего одиночного восхождения. И следовательно, я окажу вам услугу, не ответив ни на один вопрос…

– Да, правда. Но на самом деле я пришел вовсе не для того, чтобы задавать вам вопросы. Мне хотелось познакомиться с вами, вот и все. Вы вели себя так необычно…

Похоже, Мершан заколебался. Уго ждал, пока он не заговорит. На его родине, во времена его юности, всегда слушали стариков.

Мершан произнес задумчиво, словно отвечая каким-то собственным мыслям:

– Быть может, гораздо более необычно, чем вы думаете… (Потом спохватился.) Понимаете, я должен был поступить так – ради них. Тогда это был единственный способ оставить им Сертог. И для того, чтобы их не коснулись подлые оскорбления, которыми обменивались обе стороны. И для того, чтобы Сертог никогда не рвали на части во имя той или иной родины; и пусть они покоятся в мире. Это – единственное, что я мог для них сделать.

– Но ведь они мертвы. А вы… ради этого пожертвовали своей жизнью!

– Жизнью? О, знаете ли… Что такое жизнь? Я, конечно, сам ничего в этом толком не понимаю, но уж наверняка жизнь – это не карьера, как вы, верно, думаете. Уго Деллапорта, неужели ваша блестящая карьера убережет вас от старости? Однажды вы станете таким же, как я: не способным удержать в дрожащих пальцах перо и еле таскающим ноги, и, однако, вы будете счастливы, что ваш мозг еще хоть как- то функционирует… Смерть пугает альпинистов. Потому они и, кидаются к ней в объятия… Что значит смерть? Прежде всего это старость, которая наступит рано или поздно. Можете поверить мне на слово: умирающий от рака двадцатипятилетний мальчишка и девяностопятилетний старик стоят у одной черты, сталкиваясь с одинаково возмутительной несправедливостью. Камень, катящийся по узкому кулуару, трещина, глубокое истощение, охватывающее тебя на высоте восьми тысяч метров, сотни других случайностей – непредвиденных, но иногда тайно желанных, позволяют ускользнуть от нее… Да, я убежден в этом: альпинисты не умирают, они убивают себя, в этом вся разница! Они убивают себя, чтобы ускользнуть от смерти.

Оба помолчали. Необычная теория.

– Во всяком случае, я не нуждался в карьере. У меня была Сертог. Это – все, что у меня было, но она принадлежала мне…