других людей в сегодняшнем мире находили, что это – приятно, возможно, именно потому, что догадывались, что им-то такой жизни не выдержать.

Быть может, он был бы счастливее, останься он проводником в Доломитовых горах? Водил бы себе привередливых клиентов обычными маршрутами – по Пунта Синке Дита, Сима Гранде или через перевал Важоле. А в свободное время – читал. Литература и философия были его вторым увлечением, и хотя он не мог посвящать им много времени, зато прекрасно чувствовал, что это – важнее гор. Но нет, Уго понимал: поднявшись на определенный уровень, читатель философских книг создает новые истины и сам становится философом, а альпинист, проводник он или нет, на определенном уровне открывает новые пути – точено так же, как философ. И путь одних изменяет мир, наполняет его светом, а путь других – его путь – бесцелен; этот путь ведет в никуда, только усиливая его тоску.

Уго влечет в горы его особый дар, его талант – вот и все. Но в любом случае в таком же ослеплении, как и он, все человечество движется по пути к своей судьбе – к потере человечности, ибо люди теперь везде и всюду стремятся возвыситься над человеческой сутью.

И тем хуже для тех, кто может оставаться просто людьми, иными словами – неудачниками.

История, по словам старика Маркса, повторяется в виде фарса. И вот уже Ницше становится приманкой для вождя, искавшего свой идеал – сверхчеловека, лишенного недостатков…

Уго спросил себя вдруг, а не было ли его нежелание иметь ребенка на самом деле вызвано мыслью, что он может умереть со дня на день. Он знал по опыту, каким бесстрашным может он быть в одних обстоятельствах и как ему не хватает храбрости в других.

Уго давно уже ощущал разлад между собой и миром, и разлад этот все увеличивался. Он сознавал эту слабость и понимал, что в ней – его сила: отсюда он черпает волю совершать те безумные поступки, на которые никто другой не решится, отсюда же – его способность выживать. Ну конечно, ему еще и везет. Но чем больше мир восхищался его подвигами, тем меньше ценил их он сам, все чаще завидуя тем, кто живет «нормально». Он не мог сознаться в мучающих его сомнениях. Он был способен признать свои страхи, но не смятение. Он чувствовал, как на его шее затягивается удавка, – и чем сильнее он рвался на волю, тем теснее сжимался этот гордиев узел; возможно, помочь ему разрубить его мог только кто-то посторонний, а это было физически невозможно: он вечно пропадал где-то в горах. И потом, каждый его подвиг приносил ему только временное освобождение; он «бросал вызов» каждой новой горе (как выражаются теперь газеты на своем сленге, предпочитая примитивный школьный словарь), но ему не удавалось забыть свою болезнь, он нес ее с собой все дальше и выше. Ему не становилось лучше: просто в горах он больше о ней не думал. Но возвращаясь, как всегда с победой, он вновь встречался лицом к лицу с теми же вопросами, с теми же страхами, и его охватывало сожаление о той спокойной жизни, которой жили все и которой у него никогда не было: о доме, семье, детях, самой обыкновенной жизни, о планах на будущее, на много лет вперед – основательных, избитых, плоских, о крепко вросших в землю корнях и опыте, который он мог бы передать потомкам.

Напрасно Уго строчил книгу за книгой, ему нечего сказать другим: ничего жизненно важного, ничего нужного, все его знания, умения и опыт – бесполезны. Его пример ничему не учит, он служит просто символом, льстивым зеркалом на потребу хозяевам жизни, превратившим его в образец подражания, который они тычут в нос своим рабам. Рекламные слоганы, пропаганда. Его жизнь – пуста, он не нужен никому, разве что дельцам, которые на нем зарабатывают, – таким же всем чужим, бесполезным и настолько похожим друг на друга, что невозможно отличить одного от другого. Он знает, что лжет, подбирая громкие бессмысленные слова и роскошные фотографии. Но знает об этом только он один, потому что весь мир его обожает. Он пишет о своих усилиях, радостях и даже страхах, тогда как – пока он проживает все то, о чем. рассказывает, – все эти слова ровным счетом ничего не значат; и когда он диктует их своему «негру» – поденщику, придающему им литературную форму, – он понимает» что все это – только риторика, в которой нет ни капли истинного чувства; он просто говорит людям то, что они хотят, выбирая слова, Которых от него ждут, и подпускает легко узнаваемую точно выверенную дозу удивления и нарочитой шероховатости, которая и получила не слишком удачное название «его стиля». Это – правила реализма, который не терпит вымысла. Потому-то ему и нужен «негр»: он переписывает его истории так, что с их страниц буквально «кричит правда», что полностью соответствует ожиданиям читателей. Вот так и рождается легенда об Уго Деллапорта, герое, сверхчеловеке – выдуманном и в реальной жизни не существующем.

Я живу во лжи. Он вдруг понял, что невольно пробормотал эти слова вслух, и огляделся по сторонам. Никто не обратил внимания. Что ж, итальянский – не тот язык, на котором говорит весь мир.

Уго устал вести такую жизнь. И продолжал жить как жил, потому что не мог ничего изменить. Конечно, иногда ему хотелось чего-то другого. Он всерьез подумывал, не прекратить ли ему все это. В конце концов, он не обязан ни перед кем отчитываться. Но трудно просто исчезнуть, если ты – знаменитость. Он восставал против этой мысли: с какой стати, кому он должен давать какие-то объяснения? Впрочем, он чувствовал себя так, точно уже умер. Он живет как животное, почти бессознательно. Ему известно, что в некоторых обстоятельствах сознание бесполезно и даже вредно, и именно это его умение – выживать в таких обстоятельствах, когда нужна способность превращаться в животное и слушаться только своих инстинктов ради того, чтобы выжить, – и принесло ему столько денег.

Им восхищались, но не тем, что было в нем от человека, им восхищались как бесчувственным и сверхчеловеческим существом; и эта мысль возмущала его больше всего.

Нет, ничто не могло помешать ему остановиться, но у него никогда не хватало на это храбрости. Он знал, что известный человек, такой как он, имеет все права, кроме одного – права разрушить то, на чем покоится его известность. И он боялся, что не сумеет устроить свою жизнь. Этот страх его и останавливал: он никогда не боялся без причины; похоже, подумал он, этот инстинкт не раз спасал ему жизнь, в то время как столько его друзей и знакомых погибли, не поверив своим страхам.

Да, Уго уверен: если он стал величайшим из ныне живущих альпинистов, так только потому, что умел бояться и не боялся признаться себе в этом.

Но он чувствовал, что конец близок. Прежде всего как альпинист он уже стар – тем более для того, кто ходит гималайским стилем. И скоро его догонят и превзойдут другие; просто чудо, что этого еще не случилось. Ведь был же тот чех с непроизносимой фамилией, о котором уже начинали говорить, пока он не погиб на Аннапурне; есть эта американка, что без конца твердит о своем желании взять верх над мужчинами (пусть! – думает Уго, – кто ей в этом помещает?): она уже прошла несколько восьмитысячников по всем обычным маршрутам вместе с безымянным шерпом, о котором никто никогда не пишет; теперь еще этот юный австриец, что все время его подначивает – точно так же, подумал Уго, как я сам провоцировал старших в его возрасте. И потом, он, конечно, не сомневался в своих способностях, но ему довелось повидать слишком много смертей: иногда люди погибали прямо у него на глазах, порой – его лучшие друзья, а однажды он видел столь жестокую гибель, что постарался сделать все, чтобы никогда больше не вспоминать об этом – этой истории нет ни в одной из его книг: никто не должен знать, сколько везения в том, что он еще жив, сколько случайных удач скрыто в том, что называют его «гениальностью».

Но сейчас, с возрастом, проблема приобретала все большую остроту. Чем еще он может заняться? Новые вершины, новые маршруты? Ничего не изменится: все горы похожи друг на друга; а ему хотелось бы чего-то иного – но чего? Он не видит выхода; ясно, что ничего нового просто не существует. Нельзя рассчитывать на то, чего нет. Всем нам недостает неизвестной вершины.

Он так ничего и не находил, пока ему не написал Ван Янцзы из Пекина.

Он познакомился с Ваном несколько лет назад в Непале на международном конгрессе альпинистов, в то время как раз шептались об открытии горного Тибета для иностранцев. И хотя китаец был каким-то мелким чиновником и, следовательно, коммунистом, он оказался простым, открытым, приятным, остроумным, короче, очень притягательным человеком. Сначала они обменивались колкостями, но после нескольких разговоров прониклись взаимной симпатией, по-прежнему притворяясь, будто не замечают этого, – не столько перед собой, сколько перед своими товарищами. А глотнув немного чанга и бутанского виски, Ван позволил себе рискованную откровенность, рассказав о советско- китайской экспедиции 1956 года; Уго понял, какое уважение и какое доверие оказал ему Ван, и, пообещав,