Нам больше нечего было друг другу сказать.

Утром я спал допоздна и когда проснулся, моя постель была залита ярким солнцем. Этот радостный золотисто-желтый свет напомнил мне Мов, особенно тот странный поцелуй, который она мне подарила. Мысль о нем возвращалась острой болью, как воспоминание о былом горе, заставшее вас врасплох. Лишь вчера я открыл для себя эту хрупкую девушку-подростка. Теперь я понимал природу ее недуга. Люсия вела себя по отношению к ней поистине недостойно. На протяжении многих лет Мов ждала свою мать. Придумала некий сказочный образ, который реальность потрудилась разрушить. В итоге Мов поняла, что вместо материнской любви, теплой и нежной любви, о которой она мечтала, она столкнулась лишь с безграничным эгоизмом и сумасбродством избалованной актрисы. Люсия отвергла ее, забыла, поместила в укромный уголок своей жизни, как убирают подальше фамильную мебель, которой стыдятся, ибо она уже не соответствует роскоши вашего жилища.

Я предавался этим мрачным мыслям, когда в мою дверь постучали. Это был Феликс. Второго такого слуги, как он, наверное, не было во всем Париже. Парень был предан Люсии всей душой. Он преклонялся перед ней до такой степени, что служить ей являлось для него священнодействием. Кто знает, может быть, он втайне ее любил? У Люсии, вероятно, была целая толпа преданных воздыхателей.

— Мадам просит вас к себе…

Со мной он держал себя церемонно, выражая таким образом свое неодобрение и зависть.

— Хорошо, сейчас спущусь…

Люсия подарила мне роскошный халат из синего бархата. Облачаясь в него, я сам себе казался чародеем-волшебником. Быстро умывшись, я накинул халат и спустился (не воспользовавшись пожарной лестницей) к своей любовнице. Я был очень против нее настроен… Теперь я ненавидел Люсию окончательно. При мысли о том, что придется снова ее видеть, выказывать любовь, меня трясло от раздражения.

Люсия, ожидая меня, постаралась вовсю. Впервые она напялила на себя какое-то немыслимое платье в китайском стиле, которое делало ее похожей на куклу, выставленную в ярмарочном тире. Волосы она подвязала лентой из розового бархата. Следовало бы издать указ о том, что этот цвет предназначен лишь для юных девушек. На даме в возрасте, вроде Люсии, он выглядит непристойно.

— Здравствуй, мужичок!

Сжав кулаки, я подошел к кровати, где Люсия читала сценарий нашего фильма, делая для себя пометки.

Она подставила мне губы для поцелуя, но, увидев мой распухший рот, вскрикнула:

— Морис! Что случилось?!

— Поцеловал дверь вчера вечером, когда шел спать. В темноте не заметил, что она приоткрыта…

— Но это ужасно, надо обратиться к врачу…

— Еще не хватало! Через два дня все пройдет!

Она обхватила мою голову рукой. Широкий рукав платья задрался, и я с отвращением почувствовал на своих щеках прикосновение ее кожи.

— Мой мужичок очень стойкий, — просюсюкала она.

Сам не знаю, как я сумел удержаться и не ударить ее. Я весь был словно заряжен электричеством. И заряд был отрицательный!

— Ты прочел сценарий Морена, милый?

— Да.

— Ну, и что ты скажешь? Неплохо, правда?

После этого я не мог утверждать обратное. Впрочем, насколько мне позволяло судить мое торопливое чтение, работа была действительно стоящая.

— Да, отлично.

— Единственный упрек, который я могу высказать Морену, касается персонажа матери…

Разумеется. Как все актеры она внимательно изучала только свою роль.

— Видишь ли, — продолжала Люсия с вдумчивым видом, — он сделал из нее чувственную, легкомысленную, циничную женщину, которая думает только о возлюбленном и совершенно не занимается своим ребенком. Это неправдоподобно… Жена может забыть о муже, может даже его ненавидеть… Но она остается матерью!

Я не верил своим ушам! И это говорит она! Она, которая, ради того, чтоб продлить молодость, выдавала свою дочь за племянницу; она, которая не воспитала своего ребенка, оставляя его томиться по пансионам и лишь изредка — и с неудовольствием — вспоминая о его существовании.

— Ты так не считаешь?

Я взглянул ей прямо в глаза.

— Совершенно верно, Люсия. Мать остается матерью.

— Ну что ж, — сказала она, как ни в чем не бывало, — я рада, что ты разделяешь мое мнение… Я попрошу Морена добавить несколько эпизодов с участием матери и сына. Это то, чего не хватает в его сценарии. Надо бы сделать живее диалоги. У его персонажей речь всегда выразительна, но суховата. Согласен?

— Да!

— Мне кажется, ты сегодня какой-то рассеянный. О чем ты думаешь?

Ей бы следовало спросить «о ком?» Я думал о Мов. Мне хотелось увидеть ее, обнять… В этом желании не было ничего «физического». Просто меня переполняло чувство нежности к ней.

— Извините, но из-за этого «столкновения» с дверью я плохо спал.

— Морис…

Я покраснел. По тому, как вдруг изменился, став строгим, ее тон, я решил, что сейчас последует какой-нибудь каверзный вопрос. Вопрос действительно оказался непростым, но не в том смысле, в котором я опасался.

— Морис, почему ты никогда не обращаешься ко мне на «ты»?

Я растерялся. Не мог же я ей сказать, что наши с ней тридцать с лишним лет разницы являются для этого достаточным основанием.

— Я… я перед вами преклоняюсь, Люсия… К Богу не обращаются на «ты».

Мои слова ей польстили.

— Дурачок! — сказала она, целуя меня.

Этим утром Люсия была в прекрасном настроении. Она думала только о нашем фильме. Вся постель была усыпана листками, на которых она на скорую руку записывала разные мысли относительно будущих мизансцен.

— Ты не представляешь! — воскликнула она. — У меня появилась насчет тебя одна идея. Тебя будет одевать известный модельер, а не обычный портной. Надо, чтоб в этом фильме ты выглядел поэтично…

— Вы не боитесь, что я буду смахивать на гомосексуалиста?

— Какие глупости! Ты есть отрочество, понимаешь? У отрочества еще нет пола… Положись на меня… Я знаю, чего хочу, и не сомневаюсь в правильности своих решений!

— О, я вам полностью доверяю…

Я покинул ее и направился в комнату к Мов.

Девушка слушала какую-то пластинку с записью современной музыки. Она выглядела еще хуже, чем в предыдущие дни, напоминая больную птицу.

— Можно войти?..

— Что ж, заходите…

Мов выключила проигрыватель, и в наступившей тишине я почувствовал себя совсем растерянным.