передышке, которая бывает во время родов. Но передышки нет. Когда голова и тело приходят в какой-то степени в норму (полностью никогда), ты знаешь, что через несколько дней все начнется снова. Меня мало рвало, но тошнило, мутило почти постоянно. Этот яд выжигает больные клетки, но и здоровые тоже. Я встретила в больнице девушку, которой должны были в несколько этапов восстанавливать руку. Она уснула, лекарство пошло мимо вены, и внутри у нее теперь полая рука. Ты понимаешь там, что другим бывает неизмеримо хуже. У меня, например, упали лейкоциты. Восстанавливаются они только в позвоночнике после некоторых уколов. Причем боли такие, как будто в позвоночник воткнули крючья и тянут их с силой во все стороны. Начинаются боли в животе, желудок не выдерживает. Распухают и кровоточат десны. Все это ужасно влияет на душевное состояние. Но самое ужасное в химии — это одиночество, которое с тобой всегда.

Если б моя ближайшая подруга знала меру этого одиночества, она прилетела бы ко мне из Питера, как мой муж, который прилетал каждые два месяца. Силу ракового одиночества не объяснишь никому. Но и тогда, когда кончается химия, особого облегчения нет, нет уверенности в завтрашнем дне. Я корила себя, а оказывается, почти все испытывают это: больше проблем после лечения, чем во время его. Страшнее ждать возвращения беды, чем с ней бороться. Да и сил нет почти совсем. Я всегда была мистическим человеком. А уж теперь…

Во время лечения встречаешь очень добрых людей. Они пытаются помочь, поговорить. Существуют всякие общества. Но я не хотела и не хочу ни с кем говорить. Вместо этого пишу обо всем этом. Но не уверена, что хоть кому-то это поможет.

Когда я узнала о болезни, решила, что это наказание за грехи. Теперь я думаю, что человек я все- таки неплохой, хоть и могла бы быть лучше, но раку это безразлично. Иначе почему он поражает сильных, а не слабых, здоровых, а не больных, молодых, а не старых? Уничтожает замечательных, а щадит мелких и ничтожных людишек. Обидно, что не выкарабкиваются красивые и сильные духом люди. А серые и трусливые продолжают свою серую и тупую жизнь. По отношению к таким рак сделал меня жестче. Время, которое у меня осталось, хотелось бы прожить относительно красиво. Поэтому для меня совершенно неприемлемо было жить с одной грудью, особенно когда эта грудь пятого размера.

Пластическая операция мне трудно досталась. Сердце после химии упало, и в первый раз в восстановительной операции мне категорически отказали. Во второй раз, когда я уже лежала на операционном столе, анестезиолог снова отказал, пугая опасностью для жизни, убеждая, что теперь мне можно делать только жизненно необходимые операции. Хорошо, что он оказался русскоязычным и я смогла в последнюю минуту объяснить ему, что для меня это и есть жизненно необходимая операция.

Прошло полтора мучительных года. После второй операции с грудью должно быть в полном порядке, волосы стали лучше, чем были до химии. Вот только душа моя не выздоровела, и я не знаю, выздоровеет ли она.

Пожалуй, мне снова хочется жить. Но я не откажусь от моря и от неправильного образа жизни. «Если я умру, простите меня за то, что я сделала, если я буду жить, простите меня за то, что я еще сделаю».

Когда дочери было 15 лет, мы дружили с очаровательным 28-летним американцем русистом. Алиса была очень умной, выглядела лет на 18, была уже грудастая и вся такая манящая. Майкл уезжал из России года на три, я решила их познакомить. Я рассудила, что теперь она западет ему в душу, а через три года, когда тот вернется, дочь уже будет взрослой. Он приехал в Питер, мы провели вечер за столом, Алиска на уровне беседовала о литературе. Они танцевали, и на следующий день мы собрались поехать в Комарово. Ох, напрасно я позвала с нами свою приятельницу с 13-летним сыном. Это был очень живой ребенок. Он и сейчас очень живенький — владелец нескольких дискотек и еще некоторых развлекух. Прошло не более получаса, как юный романтический облик моей дочери растворился. Они с воплями валялись в снегу, гонялись друг за другом, сшибали с ног нас с мужем, Майкла и подругу. И тогда Майкл спросил: «Верочка, а сколько лет Алисе?» Несмотря на то что мои первые матримониальные планы насчет дочери рушились на глазах, я, как всегда, сказала правду. Потом я поинтересовалась у нее, почему она так грубо вышла из образа. «Надоело умной быть», — просто ответила Алиска. Я абсолютно поняла ее тогда и понимаю и себя и всех, кому надоело быть хотя бы минимально умными. Поэтому: недавно я смотрела мультик про елку по сказке Андерсена. Когда мультик закончился, к удивлению моих четырехлетних внучек, я заплакала. Нельзя сказать, чтобы я читала или видела эту сказку первый раз, но в этом мультфильме елка была какая-то особенная мечтательница.

Ее все забыли — она мечтает, что гости вернутся, она сохнет на чердаке, а все ожидает праздника. Ее уже сжигают во дворе, а она думает, что это специально для того, чтобы, хотя бы в виде дыма, она увидела мир. Эту глупую елку мне было жалко до самых настоящих слез.

Если мне очень-очень повезет, и у меня будет легкая смерть, и моя дочь спасет меня от невыносимых болей, конечно же я буду думать о близких и просить прощения у них и Бога…

Но кроме этого, хорошо бы не спеша подумать:

«Если бы мой прах в капсуле отправили в космос (так начали хоронить в США), увидела бы, почувствовала бы хоть одна моя пылинка этот бескрайний мир?»

«Может ли Смерть быть с лицом Брэда Питта („Знакомьтесь — Джо Блэк“) или, на худой конец, с лицом Джессики Ланж в моем любимом фильме Боба Фосса „Весь этот Джаз“?»

«Вспомнить моего приятеля, известного физика Лешу Ансельма, который сказал мне перед смертью: „Хорошо тебе, ты веришь, что Там что-то есть. А я, как физик, точно знаю — ничего“».

«И все таки думать о тоннеле и о том, кого я увижу или почувствую. И что, наверное, как и лунная дорожка на воде, тоннель у каждого свой».

«Перемешивать моих любимых реальных людей с любимыми, придуманными или воспринятыми образами».

«Если Бог спросил бы меня о последнем желании, я бы попросила показать мне фильм о моих жизнях. Мне кажется, что были у меня поворотные моменты, после которых жизнь пошла бы совсем не так. Лучше, хуже, но совсем не так. Как было бы интересно это увидеть!»

«Вспоминать американца, которого старость не смогла лишить веселости и блеска в глазах».

«И думать о том, какими неотразимыми красавицами будут мои внучки, когда вырастут, и как жаль, что я этого не увижу».

«И о елке, которая мечтала даже тогда, когда превращалась в дым».

«О том, что все в моей жизни могло случиться иначе, но не случилось».

Афиша. Фотография балерины. Огромная белая вспышка в растушеванной мгле. «Люди гибнут. Искусство бессмертно». Ниже написано то же самое, но по-английски: «Birds die. Art doesn't».

Соображаю, почему это вдруг люди в переводе на английский становятся птицами. Очитался, конечно же. Лебеди, лебеди гибнут.

высокая желтая безоконная стена перед нами сидим на бетонной плите, зеленая трава, одуванчики

щуплый, руки в капельках ожогов от газосварки, спортивная куртка больше на два размера

восемь зарубок на прикладе, восемь! а мне всего двадцать четыре

вот это страшно, когда ждешь, час, два, три, боишься стрелять, а потом вспоминаешь Макса

и тогда тебя берет ненависть, ты вскидываешь винтовку, прицеливаешься, ждешь, они появляются кроме стариков, детей и женщин, — никогда не стрелял в них и ты

тыщ-щ-щ

тыщ-щ-щ-щ-щ

тыщ-щ-щ-щ-щ-щ

шепчет эти звукоподражательные угасающие тыщщ, крошки кириешек изо рта попадают мне на руку

Ожидаю барышню у подземного перехода. Мимо меня черепашит старичок, подбирает жестянки,