В 10 утра кассы открылись и обнадежили нас заявлением, что сегодня примут только 25 человек. Я стала набираться опыта у более подкованных товарищей в плане, как там ночевать на ступеньках и чем поддерживать силы. И вдруг. Вдруг ко мне подошел индеец. Натуральный индеец с жесткими волосами с синим отливом, раскосыми глазами и кожей цвета красноватой охры. Первое, что он сделал, — отвел меня в сторону и спросил: «Семнадцатой быть хочешь?» Я возмущенно насторожилась. Тогда он спросил: «Какой у тебя номер? 79? А у меня есть лишний 17. Ты тогда сегодня пройдешь». Как честный человек, я немедленно поинтересовалась: «А почему именно я? Здесь куча девушек из Латинской Америки, и вообще». Ответ лишил меня дара речи: «Еврей еврею должен помогать». После чего он показал мне золотой магендавид. «Ну, хорошо. А как ты понял, что я еврейка?» — «Я видел тебя как-то у синагоги». Тогда для меня это был культурный шок. То есть я знала, что евреи бывают разные. Но не предполагала, что настолько. Пабло был родом из Эквадора, семь лет учился в Питере в консерватории по классу скрипки, поэтому русский знал в совершенстве. Три часа промчались незаметно в обсуждении судьбы еврейского народа. При непосредственном подходе к кассам Пабло сказал: «Не забудь. Твоя фамилия в списках Гантварг». — «Ага», — заметила я меланхолично. «А зовут меня Лена». И вот тут у него случился легкий катарсис. Дело в том, что Лена Гантварг была моей очень хорошей подругой, и вечером мы как раз обсуждали невозможность моего присутствия на вечеринке у нее дома. А Пабло учился с ней в одной группе. Таким образом, благодаря ней билеты я купила за несколько часов, что считалось чудом. Лены уже давно нет, а с Пабло мы потерялись в 90-м году. Я часто его вспоминаю. У него была дивная подружка в Питере. Он ее очень любил и жаловался: «Ты понимаешь, Алиска, я ей сказал, что хочу семнадцать детей». А она мне отказала. Я ради нее на все готов. Я ей сказал: «Хорошо. Давай только тринадцать». А она все равно не хочет. Ну, объясни ты мне, почему? Она меня не любит?

Это сейчас я понимаю, что 14 детей — это вполне реально. А тогда, будучи единственным ребенком в семье, я представляла это так: один, два, много. То есть он мог бы с равным успехом сообщить мне, что хочет 110 детей, — это бы общую картину не изменило.

Я уехала в Польшу. Это было сказкой. Сказка немного скомкалась, когда я пошла заказывать обратные билеты. Дело было в конце июня. Билеты у меня были с открытой датой. А обратные продавали только на конец октября. Вернуться же я рассчитывала не позже 14 августа, чтобы успеть проводить любимую подругу в Америку. Тогда это было «навсегда». Я решила стать Скарлетт О'Харой. Я просто перестала об этом думать. Почему-то я была уверена, что все образуется. За неделю до предполагаемого отъезда я начала волноваться. Обратные билеты были уже только на конец декабря. То есть на Новый год я бы вернулась. Вопрос, где жить и на что, не рассматривался, как глупый. Я обратилась к каким-то знакомым знакомых в Польше, и эти люди, которые меня совсем не знали, нашли мне билеты. До Риги. В Ригу я приехала 13-го ночью. Я продолжила наслаждаться жизнью. Никогда раньше я не пользовалась таким успехом. Видимо, окончательно офигев от высоких блондинок, поляки и сочувствующие видели во мне невероятную экзотику. Молодые люди кидались ко мне с другой стороны улицы. Галантные поляки целовали мне руки и сообщали, что против «жидовок» ничего не имеют, несколько омрачая этим настроение. Приходилось то и дело напоминать себе, что это официальное название в Польше: жидовский театр и т. д. Ко мне бросались и выходцы из Сирии и Египта, вероятно чувствуя во мне родственника. И все время какие-то чудеса. Вот, например. Денег у меня почти не осталось, я шла по центру Варшавы, а на поясе у меня висели «командирские» часы, ибо наручного ремешка у меня не было. Вдруг меня окружила группа итальянцев, которые стали умолять продать их за 50 долларов. Это была лучшая сделка в моей жизни. Жизнь была удивительна. А еще удивительнее были люди вокруг.

Я хотела найти памятник борцам гетто. Район я знала. Это был очень престижный район. Естественно жилой. Никаких следов я найти не могла. Жившие там люди ничего не знали о памятниках, даже пожилые. Или не очень хотели знать, что понятно. Но я встретила молодого американца, который сообщил, что за углом видел что-то типа памятника, правда, не знает, что это такое. И отвел меня туда. Это был памятник, точнее аллея мемориальных камней, среди которых был и с именем Януша Корчака. И люди, которые клали цветы. Я им кивнула. Я не могла по-другому. Они кивнули мне. Молодой американец тактично поставил меня в известность, что это американцы, и когда они видят странное поведение, обычно реагируют адекватно. Естественно, я решила, что я все не так понимаю и веду себя неправильно. Думала я так две минуты. Ровно две. Пока мимо нас, сидевших на скамейке, не прошла еще одна группа людей. И каждый из них кивнул мне. Несчастный американец был в шоке.

Потом через несколько дней я пошла на центральную почту. Сначала было все как всегда. При входе я попала тонкими каблуками в решетку и в течение пяти минут стояла раком, закрывая и вход и выход, пытаясь выбраться из западни. В общем, ощущение собственной элегантности и значимости было, как никогда, высоким. Собрав себя и туфли и приведя все в достойный вид, я отстояла в очереди и села передохнуть. Надо сказать, что в Польше я все время носила магендавид так, что его было видно. И вдруг ко мне подошел юноша. Он поцеловал мне руку и сказал на английском: «Спасибо. Я очень рад, что вы вернулись».

И вот пришло время уезжать. В три ночи я вышла на вокзале в Риге с огромным чемоданом. Я сдала его в камеру хранения и отправилась за билетами. Билетов не было. То есть совсем. Какие-то люди с детьми, рыдая, бились у касс, крича, что они уже три дня живут на вокзале. А знакомых в Риге у меня не было тоже. Телефон дома не отвечал. Устала я невероятно. И вот шла я по вокзалу и, к своему стыду, рыдала как белуга. Потому что чудеса кончились, а вариантов дальнейших действий у меня не было. И внезапно я сбила с ног юношу в форме. Ну, просто из-за слез ничего не видела. Вместо того чтобы сказать, что он обо мне думает, он спросил, что случилось. Кроме раззявленного детского «Я хочууууу домой», ничего ответить я не могла. Только минут через 15 он добился от меня, что дом в Питере. Он взял меня за руку, посадил на подоконник, забрал мой билет и пять рублей. Пять рублей — все, что у меня было. Пять рублей и еще две копейки, так как телефон дома не отвечал. И ушел. А я осталась. Мыслей больше не было вообще. Я тупо сидела на подоконнике и ни о чем не думала. По-моему, первый раз в жизни. Нет, думала. Думала, что в чемодане у меня есть маленькая баночка паштета, но нет открывашки. И что день я продержусь. А через 10 минут он появился. В руках он держал билет до Питера и два рубля. Это было Счастье. Иначе не скажешь. Оказалось, поезд типа Тула-Владивосток с остановкой в Питере отходит через пять минут. И еще надо забрать мой чемодан. Этот самый прекрасный в мире человек оттранспортировал меня до камеры хранения, засунул нас с чемоданом в вагон, и единственное, что я успела сделать, — узнать, что его зовут Саша и он учится в милицейской академии. И билеты он взял в военной кассе, и ему просто повезло, они почему-то дали. Когда поезд тронулся, я успела кинуть ему ужика, со смешной челкой. На память и в благодарность. Больше у меня ничего не было. Его брат, с челкой другого цвета, с тех пор живет у меня. Хотя он полинял и поблек, я его никогда не выброшу.

Вагон был общий. Я такого не видела никогда. Ибо жизни не нюхала. Тут аромат буквально сбивал с ног. Я забилась на верхнюю полку и потратила предпоследний рубль на чай и пакетик печенья. Утром я