с утра у нотариуса встречаемся.

Она шагнула через порог.

– Что же ты все-таки делать собираешься? – спросила Нора, входя в квартиру вслед за ней.

– Я его в школу устроила. После Нового года пойдет.

– Никуда я не пойду.

Тихон передвигался неслышно, как индеец по тропе войны. И обладал, похоже, индейским же чутким слухом.

– А что же ты намерен делать? – спросила Кира.

Он стоял в дверях прихожей и смотрел на нее с той ненавистью, которую она не могла объяснить и все менее могла выдерживать.

– Не ваше дело. Сам разберусь.

– Разбирайся, – пожала плечами Кира. – Только предупреди меня, пожалуйста, когда примешь решение.

– Чего я вас предупреждать должен? Вы мне никто!

«А кто тебе – кто?» – чуть не спросила Кира.

Но все-таки сдержалась, не спросила. Хотя даже звук его голоса уже вызывал у нее раздражение.

– Вы просто деньги отцовские хотите присвоить! – У него что-то заклокотало в горле. – Ну и забирайте, мне они не нужны! А ко мне не лезьте!

– Мне тоже не нужны деньги твоего отца, – ровным тоном ответила Кира. Кто бы знал, как ей дался этот тон! – Мне достаточно тех денег, которые у меня есть.

– Значит, добренькой хотите выглядеть! – выкрикнул он. Глубоко, как у отца, посаженные глаза сверкали. – Вы всё врете! Все врете!

– Я не вру тебе хотя бы потому, что мы с тобой почти не разговариваем.

– И не собираюсь я с вами разговаривать! Валите отсюда!

Тихон так побледнел, что Кира подумала, он вот-вот потеряет сознание. Она не понимала, почему ее появление вызвало у него такую открытую ярость и почему именно сейчас.

Она почувствовала, что самообладание покидает ее. Если он скажет еще хоть слово, она или швырнет в него чем-нибудь тяжелым, или разрыдается.

– Что я тебе сделала?.. – Кира слышала, что слова вырываются у нее из горла с каким-то жалким свистом. И совсем уж бессмысленно, глупо и жалобно воскликнула: – Что мне делать, ну что, что?!..

– Кирочка! – вскрикнула Нора. – Не обращай внимания!

Но Кира не обратила внимания только на ее слова. Эти слова еще звучали в кромешной тишине, которая установилась в квартире, а она уже схватила свою куртку, сумку и бросилась отсюда прочь, прочь!

Кира не помнила, как дошла до своего дома. Всю дорогу она в голос ревела. В другой раз ей стыдно бы стало: ну что это такое, в самом деле, идет по городу взрослая женщина и на глазах у прохожих рыдает. Но сейчас был не другой раз, а вот этот, невыносимый.

– Что мне делать, ну что, что?.. – повторяла и повторяла она.

Только когда впереди показался дом на углу Спиридоньевского и Малой Бронной, она немного успокоилась. То есть не успокоилась, конечно, но хоть причитать перестала. Даже вытащила из сумки носовой платок и, войдя в арку, высморкалась.

Если бы еще слезы из себя выдохнуть, но нет, не получается. Вроде плакала-плакала, а эти, особенные какие-то слезы застыли в груди, будто смерзлись ледяным куском, и ни слова выговорить не дают, ни даже просто подумать.

Подумать, подумать… То, что ей надо понять, привычным способом, размышлением, все равно не поймешь. А другого способа она не знает.

«Что это у меня в голове вертится? – попыталась одернуть себя Кира. – Бред какой-то, просто бессмысленный бред!»

Щеки горели. Она подошла к своему подъезду, встала вплотную к стене дома, прислонилась к ней щекой.

Дом гудел у самого ее виска. Или шептал ей что-то?

«Что ты значишь, смутный шепот? Укоризна или ропот мной утраченного дня? От меня чего ты хочешь, ты зовешь или пророчишь?»

Пушкинские слова сами собою всплыли в ее сознании. Но не успокоили даже они.

Дверь подъезда открылась. Кира вскрикнула, потому что дверь хоть и не сильно, но все же стукнула ее по голове.

– Кто здесь? – услышала она. – Извините.

Из подъезда вышел мужчина. Он смотрел на Киру с высоты немаленького роста, и в голосе его слышалось недоумение. Что ж, всякий бы удивился, обнаружив у своего подъезда приличную с виду женщину, которая зачем-то прижалась головой к стене дома.

Из-за своего бредового состояния Кира видела его нечетко, как смутный силуэт.

Она хотела что-то ответить, но прежде чем какие-либо внятные слова пришли ей на ум, мужчина сказал:

– Кира! Ты что?

Только из-за смятения своего, из-за слез и гула в голове могла она его не узнать!

– Царь… – пробормотала Кира. – Ты откуда… Откуда ты?

– Из Америки.

Он недоуменно пожал плечами: что за глупые вопросы она задает? И тут же лицо его переменилось. То есть сначала, наверное, переменилось Кирино лицо, а уж его – после.

– Кира, что случилось? – спросил он с тревогой.

Она хотела ответить, объяснить. Федору Ильичу, как и Сашке, и Любе, легко было объяснить что угодно. Любой их разговор не начинался заново, а продолжался с того самого места, на котором они расстались в прошлый раз. Он как начался в детстве, этот их разговор, в смутной еще, сумрачной и ранней части их детства, так и не прерывался никогда. Поэтому Кире нетрудно было теперь ответить Федьке…

Но ничего она ответить не смогла.

– Ца-арь… – пробормотала Кира. – Я только…

И тут же почувствовала, как те самые мучительные слезы, которые оледенели у нее внутри и не могли поэтому пролиться, начинают таять, стремительно тают, переполняют ее, подступают к горлу, поднимаются еще выше – и потоком выплескиваются из глаз.

Она вскрикнула от неожиданности таких бурных слез, даже руки к глазам прижала, словно хотела их остановить. Но это не получилось, конечно.

– Кира, Кира!.. – Его голос она слышала теперь макушкой. – Вот я дурак! Понятно же… Ну все, Кира, не плачь. Пойдем.

Она хотела спросить: «Куда пойдем?» – но какое! Кажется, все слова, которые она знала, утонули в слезах.

Федор снова открыл дверь подъезда и, взяв Киру за руку, повел ее наверх. Она жила на третьем этаже, лифта ждать было не обязательно.

Пока поднимались по лестнице, Кира немного успокоилась. По крайней мере, в глазах прояснилось – теперь она видела Федора не как смутный силуэт, а обычными своими глазами.

Да нет, все же не обычными. Что-то произошло с ее глазами после того, как за одну минуту пролилось сквозь них столько слез, сколько она за всю свою жизнь не выплакала. Все вокруг она видела теперь остро, пронзительно и болезненно. Даже обыкновенные лестничные ступеньки представали в этом ее новом взгляде такими, будто не к двери квартиры они вели, а на Голгофу, что ли.

И этим странным новым взглядом она смотрела на Федора Ильича. Что-то в нем было непривычное, совсем ему не свойственное. Горькое, что ли?

«Это у меня сознание искажено, – подумала Кира. – Обычные ступеньки и то Голгофой кажутся».

– Где твои ключи? – спросил Федор.

Кира опустила руку в карман куртки. Там лежали другие ключи, от квартиры на Трехпрудном. Она