удивилась: как не боится со мной оставлять, ведь совсем меня не знает.

– Он людей видел сразу. Со мной два слова только сказал и на такую должность взял, что я бы сама себя на нее тогда не взяла. А он и не сомневался даже.

Оказалось, что с Норой ей легко говорить о нем. Нора была – как Федькино письмо про остров Гальвестон. Кира поняла, что сейчас заплачет.

Для нее это было бы хорошо, заплакать, ей бы легче стало. Но слезы были сейчас ни к чему. Надо было понять, что за мальчик и что с ним делать.

– А мама у этого мальчика где, не говорил он вам? – спросила Кира.

Она уже прошла в кухню – там горел свет, та же лампочка без абажура, что и раньше, а в комнатах было темно.

– Виктор Григорьевич про это ничего не говорил, – ответила Нора. – А у Тиши я кое-как все же выспросила. Это мальчика так зовут, Тихон, – пояснила она.

Мальчик Тиша. Тихон Викторович. Не сочетаются имя и отчество, но запоминаются сразу. У Вити всё так было – и не сочеталось, и не соединялось, а забыть нельзя.

– И что вам Тиша сказал?

– Что мама в Финляндии, и он был в Финляндии, и мама его там отвезла в социальный приют. Потом приехал отец и забрал. Больше ничего не говорит. Ему об этом говорить, я думаю, не хочется, да и понятно. Он вообще непростой – напряженный очень, недоверчивый. Но это ведь тоже понятно, правда? К тому же возраст самый что ни на есть тяжелый подходит. И с Люблюхой у меня в ее переходном возрасте трудности начались, и с Сашенькой родители намучились. Даже с тобой непросто было. И разве можно ожидать, что такой мальчик, как Тиша, легкий будет?

– Он знает? – спросила Кира. – Про отца.

– Я ему не говорила. Не знаю, как ребенку такое сказать. Не могу.

По всему, что она пережила сама, Нора могла бы относиться к подобным вещам более равнодушно. Но собственные тяжелые обстоятельства никак не сказались на ее характере. Внутренняя, душевная тонкость у нее была такая, какой Кира не наблюдала даже у людей, вся жизнь которых проходила в нежнейших условиях.

– Сюда с работы позвонили, – сказала Нора. – Виктора Григорьевича секретарша. Она супругу его искала, это же понятно, что надо ее известить, хотя они вместе и не жили, но ведь ребенок общий. Так я и узнала, что он погиб. А как теперь с Тишей быть, это она мне не могла ответить. Все-таки придется ему сказать. Ведь похороны завтра, надо ребенку с отцом проститься.

– Вы думаете, надо? – с сомненьем произнесла Кира.

Ее когда-то на бабушкины похороны не взяли. Ей было тогда столько же, сколько сейчас Витиному сыну. Мама потом ей, уже взрослой, рассказывала, что они с папой долго не могли решить, брать ли ребенка с собой. И решили все же не брать.

– Ты впечатлительная была, – объяснила мама. – Мы подумали: увидишь бабушку в гробу, потом только мертвую ее и будешь помнить, это же впечатление сильнейшее. И зачем это надо? Память не в том, чтобы на мертвое тело посмотреть. Я думаю, бабушка и сама бы так решила. Она тебя любила. Насколько могла, – не удержавшись, добавила мама.

Про Киру родители тогда рассудили правильно: в детстве она в самом деле страдала из-за слишком пылкого воображения, и вряд ли похороны были тем зрелищем, которое нужно ей было, чтобы не забыть бабушку.

Но что такое этот мальчик, Кира не знала совсем. И как ей решать за него?

Она попыталась представить, как решил бы это Витя, – и не смогла. Конечно, весь его деревенский опыт подсказывал бы, что нечего с пацаном церемониться. Когда они были в Еловичах, Кира видела в деревне похороны, и дети на них присутствовали наравне со взрослыми, и, похоже, никому в голову не приходило переживать о том, какое впечатление это на них произведет. Но Кира предполагала: тот же деревенский опыт подсказывал бы Вите и другое. Может, он хотел бы, чтобы многого из этого опыта его сын избежал…

– Я не знаю, что делать, – сказала Кира. – Придется его самого спросить.

– Можете не спрашивать, – услышала она. – Ни на какие ваши похороны я не пойду. Больно надо!

Она вздрогнула и оглянулась. Мальчик стоял в дверях кухни. Он был очень похож на отца, это Кира сразу поняла. Он был невысокий и худой, но в остальном – в точности Витя. Вот в этом выражении сердитого упрямства на лице, и в жестком прищуре, и в крепко, до белых уголков, сжатых губах… И даже в том, как дернул он плечом, сказав: «Больно надо!»

– Тиша, ты подумай все-таки, – сказала Нора. – Ведь с папой проститься…

– Не буду я с ним прощаться.

– Ты боишься? – спросила Кира.

Она глаз не могла отвести от этого лица. Боль терзала ей сердце.

– Чего боюсь? – Он усмехнулся. – Мертвых, что ли? Не, не боюсь. А к нему не пойду.

Что на это сказать, Кира не знала. Какие отношения были у сына с отцом, почему не жили они вместе, ведь она об этом понятия не имеет. И как в таком случае можно требовать, чтобы мальчик пошел на похороны? Тем более что она сама не уверена в правильности этого действия.

Но все же ей стало не по себе от его злой усмешки.

– Не хочешь – не иди, – сказала Кира. Голос ее прозвучал ровно, в этом она была уверена. – Скажи, Тихон, а ты не знаешь, как связаться с твоей мамой?

Он замер и насторожился, это было заметно. Все-таки он еще маленький и не научился взрослой скрытности.

– А вам зачем? – настороженно спросил он.

– Мы должны ей сообщить, что папа погиб. Она, может быть, захочет приехать.

– Не захочет. – Мальчик усмехнулся снова. Если предыдущая его усмешка показалась Кире злой, то эта – просто жуткой. Не улыбка это была, а оскал. – Можете не беспокоиться.

– Ладно, – сказала Кира. – Ты в туалет шел? Иди.

Ей вдруг стал противен этот ребенок. И из-за его сходства с отцом – особенно. Чего-то, в Вите главного, в его сыне не было, и потому это сходство показалось ей каким-то оскорбительным.

Наверное, Кира велела ему уходить слишком резко. Нора посмотрела на нее с укоризной. Но мальчишка не обиделся – повернулся и вышел, ни слова больше ни сказав. Прошумела вода в туалете. Прошлепали его шаги по коридору.

– Вот такой он, – вздохнула Нора. – Что с этим делать, не знаю.

– Главное, кто с этим что-то будет делать, – мрачно пробормотала Кира. – Пока желающих, я смотрю, не наблюдается.

– А родители у Виктора Григорьевича живы? – спросила Нора. Кира кивнула. – Может быть, они мальчика возьмут, пока мать не объявится?

Кира вспомнила все, что Витя рассказывал о своих родителях, и даже теперь содрогнулась. Вряд ли он захотел бы, чтобы его сын рос у них. Чтоб вожжами его лупили, что ли?

– Ну, спросим их, конечно, – пожала плечами Кира. – Только они в деревне живут, в Белоруссии. Что мальчишке там делать? – не вдаваясь в подробности, пояснила она.

– Ладно, Кира, – сказала Нора. – Что из пустого в порожнее переливать? Жизнь покажет. А ты похорошела, – тихо улыбнулась она. – Похудела, и прическа тебе идет. У тебя никогда такой не было.

– Какой – такой?

Кира тоже улыбнулась, хотя совсем ей было не весело.

– Задорной такой, необычной. Нет, у тебя головка всегда милая была, – поспешно добавила Нора. – Но такая, знаешь… Просто стрижечка, и все. А с кудряшками этими очень выглядит задорно.

Наверное, она была права. Похудела Кира в самом деле сильно. То ли от фитнеса, на который, впрочем, ходила теперь нерегулярно, то ли просто так, от жизни. Вожделенные десять килограммов давно были преодолены, да и пятнадцать тоже, пожалуй. И прическа с мокрыми кудряшками совсем переменила ее облик, и именно так, как Нора заметила, – сделала его раскованным, задорным; Кира и сама это видела.

Но не была новая прическа тем, что могло бы порадовать ее хоть немного.